Дмитрий Мережковский - Полное собрание стихотворений

XXXIII

Предметы жадных, робких наслаждений!..Но как-то раз я рукавом свалилЧернильницу с головкою оленьей:Ни жив ни мертв, смотрю, как потопил(Что мне казалось верхом преступлений)Зеленое сукно поток чернил.Вдруг – голоса, шаги отца в передней;Вот, думаю, пришел мой час последний.

XXXIV

Я убежал, чтоб грозного лицаНе увидать; и начались упреки,Неумолимый гневный крик отца,На трату денег вечные намеки,И оправданья мамы без конца.Я понимал, что грубы и жестокиЕго слова, и слышал я мольбы,Усилия беспомощной борьбы...

XXXV

В них – долгих лет покорная усталость —Хотя бы мог я розог ожидать, —Лишь простоял в углу за эту шалость:Спасла меня заступничеством мать.Я чувствовал мучительную жалость,Семейных драм не в силах угадать, —За маму, тихий и покорный с виду,Я затаил в душе моей обиду.

XXXVI

И с нею вместе я жалел себя:Под одеялом спрятавшись в кроватке,Молился я, родная, за тебя,Твой поцелуй в бреду и лихорадке,Твое дыханье чувствовал, любя:Так жгучие те слезы были сладки,Что, все прощая, думал об отцеЯ с радостной улыбкой на лице.

XXXVII

Он не чины, не ордена, не лентыНаградою трудов своих считал:В невидимо растущие проценты,В незыблемый и вечный капитал,В святыню денежных бумаг и ренты,Как в добродетель, веру он питал,Хотя и не был скуп, но слишком долгоДля денег портил жизнь из чувства долга.

XXXVIII

Чиновник с детства до седых волос,Житейский ум, суровый и негибкий,Не думая о счастье, молча несОн бремя скучной жизни без улыбки,Без малодушья, ропота и слез,Не ведая ни страсти, ни ошибки.И добродетельная жизнь была —Как в серых мутных окнах – дождь и мгла.

XXXIX

Кругом в семье царила безмятежность:Детей обилье – Божья благодать, —Приличная супружеская нежность.За нас отец готов был жизнь отдать...Но, вечных мук предвидя неизбежность,Уже давно им покорилась мать:В хозяйстве, в кухне, в детской мелочамиЕе он мучил целыми годами.

XL

Без горечи не проходило дня.Но с мужеством отчаянья, ревниво,Последний в жизни уголок храня,То хитростью, то лаской боязливой,Она с отцом боролась за меня.Он уступал с враждою молчаливой,Но дружба наша крепла, и вдвоемМы жили в тихом уголке своем.

XLI

С ним долгий путь она прошла недаром:Я помню мамы вечную мигрень,В лице уже больном, хотя не старом,Унылую, страдальческую тень...Я целовал ей руки с детским жаром, —Духи я помню, – белую сирень...И пальцы были тонким цветом кожиНа руки девственных Мадонн похожи...

XLII

О, только бы опять увидеть васИ после долгих, долгих дней разлукиПоцеловать еще единый раз,Давно в могиле сложенные руки!Когда придет и мой последний час, —Ужели там, где нет ни зла, ни муки, —Ужель напрасно я, горюя, жду, —Что к вам опять устами припаду?

XLIII

Отец по службе ездил за границу,На попеченье старой немки домС детьми покинув; и старушка в НиццуПисала аккуратно обо всем.Порой от мамы нежную страницуС отцовским кратким деловым письмомИ с ящиком конфет мы получали,И забывал я о моей печали.

XLIV

Бывало, с горстью лакомых конфет,С растрепанным арабских сказок томомСадился я туда, где ярче светЗнакомой лампы на столе знакомом,И большего, казалось, счастья нет,Чем шоколад с благоуханным ромом.Был сумерек уютный тихий час;В стекле шумел голубоватый газ.

XLV

Я до сих пор люблю, Шехеразада,Твоих султанов, евнухов и жен,Скитаньями волшебными СиндбадаИ лампой Алладиновой пленен.Порой – увы! – среди чудес БагдадаЯ, лакомством и книгой увлечен,Мать забывал, как забывают дети, —Как будто не было ее на свете,

XLVI

И только в горе вспоминал опять.Из Ревеля почтенная старушкаУмела так хозяйством управлять,Чтоб лишняя не тратилась полушка:Случится ль детям что-нибудь сломать,В буфете ль чая пропадет осьмушка, —Она весь дом бранила без конца,Предвидя строгий выговор отца.

XLVII

Я помню туфли, темные капоты,Седые букли, круглые очки,Чепец, морщины, полные заботы,И ночью трепет старческой руки,Когда она записывала счетыИ все твердила: «Рубль за башмаки...Картофель десять, масло три копейки...»И цифру к цифре ставила в линейки.

XLVIII

Старушки тень я видел на стенеОгромную, поднять не смея взгляда:И магией порой казались мнеВсе эти банки, шпильки и помада,Щипцы на свечке в трепетном огне, —От них знакомый едкий запах чада:Она седую жиденькую прядьПривыкла на ночь в букли завивать.

XLIX

До старости была она кокеткой:И, сморщившись давно и пожелтев, —Хотя у нас бывали гости редко, —С лукавством трогательным старых девШиньон свой древний, с новой черной сеткой,На голову дрожащую надев,Еще пришпилит красненькую ленту,И как бедняжка рада комплименту!

L

Душа моя печальна и светла,И жалко мне моей старушки дряхлой.Священна жизнь, хотя бы то былаНевидимая жизнь былинки чахлой.Мы любим, славя громкие дела,Чтоб от людей великих кровью пахло, —Но подвиг есть и в серых скучных днях,В невидимых презренных мелочах.

LI

Старушки взгляд всегда был жив и зорок:К нам девушкой молоденькой вошлаИ поседела, сгорбилась, лет сорокС детьми возилась, жизнь им отдала.Ей каждый грош чужой был свят и дорог...Амалии Христьяновне – хвала:Она свершила подвиг без награды,Как мало в жизни было ей отрады!

LII

Как много скуки, горестных минут,Людских обид, и холода, и злости!И вот она забыта, и гниютВ неведомой могиле на погосте,Найдя последний отдых и приют,Измученные старческие кости...Как по земле – теней людских тьмы тем, —И ты пришла, – Бог весть куда, зачем...

LIII

Увы, что значит эта жизнь? Над нею,Как над загадкой темною, стою,Мучительный, чем над судьбой твоею,Герой бессмертный, – душу предаюВопросам горьким, отвечать не смею...Неведомых героев я пою.Простых людей, о, Муза, помоги мнеВосславить миру в сладкозвучном гимне.

LIV

Да будут же стихи мои полныГармонией спокойной и унылой.Ничтожество могильной тишиныМгновенный шум великих дел покрыло:Последний будет первым, – все равны.Как то поют, что в древнем Риме было, —В торжественных октавах я поюАмалию Христьяновну мою.

LV

Старушка Эмма у нее гостилаВ очках и тоже в буклях, как сестра.Я помню всех, кого взяла могила,Как будто видел лица их вчера.Амалия Христьяновна любила,С ней наслаждаясь кофием с утраИ ревельскими кильками в жестянках, —Посплетничать о кухне и служанках.

LVI

Был муж ее предобрый старичокВ ермолке, с трубкой; кофту, вместо шубы,Он надевал и длинный сюртучок,С улыбкой детской морщил рот беззубый.Пусть мелочи ненужных этих строкОсудит век наш деловой и грубый, —Но я люблю на прозе давних летПоэзии вечерний полусвет...

LVII

На Островах мы лето проводили:Вокруг дворца я помню древний сад,Куда гулять мы с нянею ходили, —Оранжереи, клумбы и фасадДух флигелей в казенном важном стиле,Дорических колонн высокий ряд,Террасу, двор и палисадник тощий,И жидкие елагинские рощи.

LVIII

Там детскую почувствовал любовьЯ к нашей бедной северной природе.Я с прошлогодней ласточкою вновьЗдоровался и бегал на свободе,И с радостным волнением морковьИ огурцы сажал на огороде,Ходил с тяжелой лейкою на пруд:Блаженством новым мне казался труд.

LIX

В двух грядках все работы земледельяЯ находил, про целый мир забыв...О, где же ты, безумного весельяДавно уже неведомый порыв,И суета, и хохот новоселья.«Milch trinken, Kinder!»[34], – форточку открыв,За шалость детям погрозив сначала,Амалия Христьяновна кричала.

LX

И ласточек, летевших через двор,Был вешний крик пронзителен и молод...Я помню первый чай на даче, сорРаскупоренных ящиков и холодСквозного ветра, длинный коридорИ после игр счастливый, детский голод,И теплый хлеб с холодным молокомВ зеленых чашках с тонким ободком —

LXI