Египетский дом - Алла Дубровская

коллег Ефим Григорьевич Эткинд был лишен ученого звания профессора. Это известие глухо докатилось и до нас. Преподавателей истфака срочно собрали для осуждения антисоветского поведения бывшего профессора, осмелившегося хранить рукописи Солженицына. Мне хочется верить в своих любимых преподавателей. Не хочу даже думать о том, что кто–то из них выступал с какими–то гневными обличениями, но и не думаю, что кто–либо рискнул открыто возмутиться изгнанием Эткинда. Надеюсь, они молча выслушали постановление и разошлись, а о чем говорили между собой, никто уже не знает. В то время на открытое противостояние были способны немногие.

Мы не виделись последние года два его жизни. Я позванивала время от времени. В ответ звучало: очень занят. Ему было не до меня. Отвлекать не хотелось. Что–то явно шло не так с диссертацией. Тогда–то я и узнала про Фролова. Из осторожных расспросов выяснилось, что дело не в каких–то придирках к недоработкам, а в принципиальном подходе к изучению античности.

– Помните, я говорил вам, что нельзя отождествлять античный способ производства с капиталистическим?

Припоминаю сапожника, шьющего сапоги в полуподвальной мастерской. Тусклый свет льется из единственного окна. Вот пара сапог куплена соседом стекольщиком, вторая – зеленщиком. У сапожника заводятся денежки, он нанимает подмастерье. Дело идет веселее: уже все соседи в его сапогах. Он покупает мастерскую побольше. Богатеет. Переезжает в собственный дом. Внуку достается обувная фабрика. Дальше полет моей фантазии иссякает. Это все, что я могу вспомнить из основоположника, седая борода которого была знакома каждому студенту истфака с детского сада. Товарное производство. Прибавочная стоимость. Что там, господи, еще?

– Так вот, в античности источник богатства далеко не всегда был связан с экономикой.

Пытаюсь представить, как еще могли разбогатеть люди в античности. Получали наследство? Отыскивали клады? Играли в азартные игры? Грабили на дорогах?

– Ну как же, вспомните завоевания Александра Македонского в Персии. Из источников известно, что ему в руки попали колоссальные денежные богатства. Откуда у персов такие сокровища? Если отождествлять античность с капитализмом, как это делает Фролов, у них было развитое товарное производство, свои товары они продавали соседним народам и полученные деньги вкладывали в развитие производства.

Что–то знакомое. Может, и у персов были сапожники?

– Но это предположение не укладывается с тем, что пишет Геродот! – победные нотки в голосе. – Хозяйство у персов было отсталое и примитивное, а богатство – награблено у покоренных народов и накапливалось в сокровищницах веками. Значит, нельзя идти по этому накатанному пути: обобщать античный и капиталистический способы производства. Нужно начать конкретно–историческое исследование, что я и делаю в диссертации. Понимаете, я формулирую новую концепцию афинского богатства.

Да. Теперь понимаю. Я понимаю, почему была сказана фраза: «Не такой уж вы и гений». Я боюсь. «Сейчас другие времена, сейчас другие времена, – заклинаю я. – За это не увольняют, не исключают, не изгоняют».

– Фролов предлагает мне, – ехидный смешок, – в выводах опираться на Маркса. Но это то, что я и делаю, – снова победные нотки в голосе. – Маркса я знаю не по надерганным цитатам из учебников. Тут Фролов просчитался. Я собираюсь написать письмо в Ученый совет с объяснением своей позиции.

Через сорок лет ко мне попала копия этого письма.

За курсовую работу по Платону я получила пятерку. До сих пор думаю, что эта оценка была завышенной. Заниматься античной историей я была совершенно не готова, к тому же отпугивала необходимость изучения древнегреческого языка. Студенты, любящие этот предмет, находились всегда. Они приходили к Андрееву на факультатив. Думаю там, на этих занятиях, открывалась скрытая щедрость его души. Он был внимателен к зарождению любой, даже робкой мысли у своих учеников. Радовался и поощрял ее развитие. А какая тактичность! Полное отсутствие желания унизить, показать свое превосходство, хотя цену себе знал всегда. Конечно, у него были друзья на каждом курсе.

Особо любимых и способных водил в университет к своему другу Александру Иосифовичу Зайцеву на чтение и разбор «Законов» Платона. Занятия продолжались десять лет. Разве нет какого–то особого смысла в том, что он умер вскоре после окончания чтения Платона?

Он стал и моим другом. Помню наши прогулки по набережным, заходы в кондитерскую на Невском с непременным угощением стаканом бурого кофе из титана и эклером, обсыпанным сахарной пудрой. Пудра прилипала к щеточке его усов, и он аккуратным движением сухонькой руки стирал ее носовым платком, поглядывая на меня сквозь толстые линзы очков. Конечно, мы разговаривали, вернее, говорил он, а я слушала. Какие–то обрывки сохранились в памяти. Вот он радуется появлению книги английского историка Дэвиса с огромным фактическим материалом о состояниях богатых афинских семей. «Теперь можно начать анализировать. Я ждал эту книгу десять лет». Через какое–то время он заговорил о Дэвисе снова. Написал ему письмо, не согласившись с каким–то толкованием, долго ждал ответа, а когда наконец получил, выяснилось, что тот отказывается от полемики. «Это он отлынивает», – легкая усмешка в усы. Или о Марксе: «Все–таки он был гений». Заметив промелькнувшую на моем лице иронию: «Понимаете, он интуитивно пришел к выводам, которые подтверждаются только теперь. У него же под рукой не было источников, открытых недавно». Или: «А вы знаете, что зрение древних греков было не способно различать голубое и зеленое?» И, видя мое удивление, продолжает: «У Гомера нет ни одного упоминания этих цветов». – «Как странно, – недоумеваю я, – а как же он описывал цвет моря?» – «Винноцветное». Видимо, в то же время он начал работать над докторской, и в наших разговорах мы невольно касались этой темы. «Античные греки совершенно не были обеспокоены накоплением капитала. Этот термин даже и не применить к их производству», – уже не помню, по какому поводу услышала я. «Тогда что же они делали с деньгами?» – «Скорее всего, проматывали. Они были потребителями, а не накопителями».

Я забыла, когда пришла к ним в гости первый раз, но и через сорок лет помню двор на Большой Пушкарской, лестницу без лифта, комнату в коммуналке, поделенную на отсеки стеллажами книг. Ирина Алексеевна… маленькая, рыженькая, уже начавшая седеть, приветливая, сразу располагающая к себе. С ней было хорошо, спокойно. От нее не хотелось уходить. Помню острую зависть к ее ученикам, когда узнала, что она учительница географии, Юрке, которому достались такие родители, соседям, с которыми они жили. Такое же чувство я испытываю и сейчас, засматриваясь на чужие окна, где за мягко освещенными шторами живут, как мне кажется, любящие друг друга люди… «Будем пить чай». Меня усаживают на третий стул у стола, вплотную придвинутого к стенке. В этом отсеке