Собрание сочинений. Том 1. Голоса - Генрих Вениаминович Сапгир

с удовольствием развязал аккуратно завязанные тесемки – с обеих сторон и спереди, пробежал последний листок в пачке, написанный разборчивым почерком – каждая буквочка отдельно – беловик.

Смакуя прежнюю обиду,

На камердинера для виду

Степан Трофимович ворчал

(Спал, как ребенок, по ночам.)

И чувствуя себя в ударе,

Он сел и написал Варваре

Сергеевне…

…Черт побери, давно так удачно не получалось! «И чувствуя себя в ударе…» Молодец, Олег Евграфович! Подвигается дело жизни. Он и бороду отращивать стал, такая же клочковатая, и взгляд в зеркале из-под насупленных бровей – похож, похож. Имена – отчества тоже – в обоих буква эФ, разве не примечательно? Интересно, что на сей раз Сергей скажет? И как ему не надоест сочинять свои короткие афоризмы: «забыл, что помню я об этом – и закурил». Удача – «и закурил». Несомненно, редкая удача. Просто находка. «Забыл, что помню я об этом» – это может любой сказать. А вот так закончить «и закурил» – мастером надо быть, тонкачом. Освободился от всей этой тяготы, можно сказать, «и закурил». Прочту, обязательно прочту. И еще это. Не приедет – письмо напишу.

– Ну как ваши «Бесы» поживают? – первым делом спросил я хозяина.

– Ко второй части подбираюсь, – усмехнулся он.

– Уже ко второй? – поразилась моя спутница. Порозовела вся, совсем девушкой выглядит, в кудряшках. Да он, верно, уже и влюблен. Влюбчивый человек, давно его знаю. Потом будет мне писать, как жить учить.

– Это там, где про Великого Инквизитора?

Зыркнул на нее глазами и не ей – себе буркнул:

– Это из «братьев».

Белла даже покраснела – ушками, маленькими хорошенькими ушками, стыдно стало – золотые сережки и то почувствовали себя дешевой бижутерией. Действительно, стыдно забывать Федора Михайловича, ведь мы все, как на фундаменте, на нем покоимся, наше поколение.

– Забыл, что помнил я об этом, – примирительно пробурчал Евграфыч.

– И закурил! – подхватила она.

«Все-таки будет сегодня читать свою поэму» – подумал я, не знаю с каким чувством.

После холостяцкого чая он читал, время от времени поглядывая поверх очков на слушателей.

– Высокомерная, как панна,

Нет, не могла простить Степана

Трофимовича. Вышел в зал,

Ввязался в спор – и крик и свара!

Но после чая задремал.

Она – Ставрогина Варвара

Его с усмешкой понимала,

Как он себя не понимал.

И то, что выпачкан сюртук

В пирожном, все-таки не молод…

И то, что шуточки – вокруг

И смутный ропот, и уколы…

Как полагается герою,

Он в скорбь гражданскую впадал,

Но и в шампанское порою.

Перед отчизною стоял

Он воплощенной укоризной.

Но клуб дворянский ненавистный

Он регулярно посещал.

– Воплощенной укоризной… Настоящий Достоевский, – одобрил Ефим.

– Вы думаете? – вскинулся автор.

– Конечно, вершина уже достигнута. Проникновение. Слияние с Федором Михайловичем. Помните это? – продекламировал:

– Любил он трудно, безответно

И стушевался незаметно…

«У всех великих людей бывают недостатки, – подумала я. – И зачем ему это нужно? Четверть века! А впрочем, он ведь на пенсии». И вслух выразила свой восторг.

Олег Евграфович был растроган.

– У меня уже есть наброски следующего абзаца. Я ведь неукоснительно следую правилу: строфа – абзац.

Помолчали.

– Очень много зла на земле, – со вздохом произнес Олег Евграфович, глядя в окно.

На дворе рано смеркалось. На ветру летели последние листья – и не скажешь какого цвета. В печурке за железной заслонкой трещал разгорающийся огонек и все норовил загудеть, как взрослый, как большой. После выпитого чая было особенно уютно.

– Что там на земле! – воскликнула Белла. – А у нас на лестнице. Вечером лампочки не горят. Я подниматься в лифте, честное слово, боюсь. В соседнем подъезде женщину зарезали и норковую шубу сняли.

– В милиции бьют – не попадайся, – элегически произнес Ефим.

Белла не унималась:

– Мосгаз опять по квартирам ходит, слышали? Я двери никому не открываю, только на условный звонок.

Помолчали. Приятно помолчать – вот так, со своими.

– А если он условным позвонит? – поинтересовался Олег Евграфович.

– Не позвонит.

– Отчего же?

– У нее один очень длинный, один средний и три коротких.

– Действительно, конспирация.

– Не поможет. Россия – империя зла, – ляпнула Беллочка.

– С Рейганом я не согласен, – поспешно заметил Ефим. И показал на потолок. Наверху жила соседка Вера Ивановна, молодая мать – проститутка.

– А я согласна, – сказала Беллочка. – Это же на тысячу лет, как берлинская стена.

– Тысячелетний рейх, – значительно поднял палец Ефим. – Быть диссидентом бесполезно. Уезжать отсюда надо.

– Слышал, и Коровины поднялись, – оживилась Беллочка.

– Неужели? Но Коровины, простите, не евреи! – удивился Евграфыч.

– Ха-ха! Не смешите меня, – возразил Ефим. – Всем известно, Олег Евграфович, ее мама – Гурвич.

– Но, если поразмыслить, куда ехать? – хозяин решил перевести состав на другие рельсы.

– В Америку едут, – сказала Беллочка.

– Америка – бездуховная страна, – сказал хозяин, как само собой разумеющееся.

– Ну, Олег Евграфович… – протянул Ефим.

– Мы бедные, но у нас есть все, они богатые – у них ничего. – Теперь вагончики слов покатились в другую сторону.

– В Америке зла хватает: и программа космических войн, и негры обнаглели, – согласился Ефим.

– А спросите любого негра, есть у них Лев Толстой? – воззрились строгие хозяйские очки.

– Достоевского у них тоже не наблюдается, – вздохнула Беллочка.

– Зато у них – гениальные руки и ноги, и великий Майкл, – возразил Ефим.

Очки посмотрели на стенные часы – жестяные с гирей.

– Я сегодня еще одного гостя жду, – сказали очки. – Да вот и он, по ступенькам стучит, ноги вытирает.

ГЛАВА 7

Венедикт Венедиктович, Вэвэ – известный гипнотизер, профессор, относил себя все-таки к людям искусства. Он преподавал и учил, что не одно и то же. Преподавал он практическую психологию в университете, а учил податливых шизофреников быть Пушкиными, Чайковскими, Репиными. И получалось. Во всяком случае, рисовали у него на уроке и импровизировали на фортепьяно в том же роде и не хуже.

Большелобый мучнолицый Аркаша, правда, говорил, что клеить спичечные коробки ему нравится больше. Но входя в транс, зажигался, как спичка. Забавно слышать, как он порой рассказывает:

«Нас десять избранных. На фабрике. Меня всегда изо всех избирают. Избу клею на спичечные коробки, с трубой, завод называется. Вон сколько их у меня. Мише дам, Маше дам, а э т о м у не дам! Клею на небо косо, криво, наоборот.

Ругается. Большой. Небо маленькое и квадратное. А