Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Николай Белоцветов

«С тем горьковатым и сухим…»

С тем горьковатым и сухим,Тревожащим истомой темной,Что расстилается, как дым,Витая над моей огромной,Моей покинутой странойС протяжной песней сиротливой,В седую стужу, в лютый знойПерекликаясь с черной нивой,С тем, что рыдает, как Орфей,О Эвридике вспоминая,С тем ветром родины моейЛети, печаль моя ночная.

«Распахнутого, звездного алькова…»

Распахнутого, звездного альковаШирокий взмах. Как призрачно лучиРасходятся. Как мечется свечиНемой язык в тревоге бестолковой.

Такого задыхания, такогоТомления!.. Трещат дрова в печи.Кривится месяц, брошенный в ночи, —Пегасом оброненная подкова.

Возьмем ее на счастье. Может быть,Когда ее повесим мы над ложем, —Так иногда и мертвых мы тревожим —

Да, может быть, удастся позабытьТо черное слепое средоточье.И минет ночь. И минем вместе с ночью.

«Кадила дым и саван гробовой…»

Кадила дым и саван гробовой,Наброшенный на труп окоченелыйЗемли-Праматери моей, и вздохиМетели-плакальщицы над усопшей,И каждый вечер со свечой своей,Уж оплывающей и чуть дрожащей,Читает месяц, как дьячок смиренный,Над отошедшей Матерью молитвы.

Обряда погребального никакНе заглушить рыданием надгробным.О, если б мог я полог приподнятьИ ухом к сердцу Матери прижаться,То я бы понял, с ней соединившись,Что для нее я — только краткий сон,Воспоминанье образов минувших.Читая звезд немые письмена,Припомнила меня, и я родилсяВ ее душе, и так как по складамОна меня читает, развернулсяВо времени судеб неясный свиток,И вот живу, пока судьбу моюОна в слова бессвязные слагает.А прочитает их, и я умру,И в тот же миг бесплотным стану духомВ эфире горнем, в тверди безграничной.

Такие думы посещают ум,Когда блуждаю, маленький и слабый,В дни Рождества по неподвижным дланямПраматери усопшей и смотрю,Как тощий месяц бодрствует над телом,Качая оплывающей свечой.

«В твоем краю голодных много мест…»

В твоем краю голодных много местИ много рук протянуто за хлебом,Но убаюкан бездыханным небомМонахинь-мельниц сухорукий крест.

Такой же крест в душе твоей просторной.Небесный ветр ворочает его,Весь день поет, размалывая зерна.Но им не надо хлеба твоего.

«То был высокий род, прекрасный и державный…»

То был высокий род, прекрасный и державный.То был сладчайший плод. То был тишайший сад.То было так давно. То было так недавно.Как мог ты позабыть и не взглянуть назад!

Когда и зверь лесной те зори вспоминает,Когда в любом цветке призыв молящих рук.А судорога гор! Их сумрачный недуг!Не вся ль земная тварь и страждет, и стенает!

Но ты, ты позабыл ту горестную тень,Тень праотцев твоих, и грозный час расплаты,И первый темный стыд, и первые раскатыКарающих громов, и первый серый день!

«Как жемчуг, в уксус брошенный, мгновенно…»

Как жемчуг, в уксус брошенный, мгновенноИ навсегда растаю, растворюсьВ твоих просторах, край мой незабвенный,Злосчастная, истерзанная Русь!

Шепча твое поруганное имя,Развеюсь я в тоске твоей, как дым.О, родина немая, научи мяНебесным оправданием твоим!..

«Из опротивевшей норы…»

Из опротивевшей норы,Вдыхая едкий запах гари,Сквозь дождь, туманы и пары,Чтоб где-нибудь в укромном баре…И на рассвете… А потомУ опустевших ресторанов,Ища растерзанный свой домИ неожиданно воспрянув,В испуге крикнув: — О, приди!..О, Эвридика!.. И кромешныйУвидев сумрак впереди,Понуро, горько, безутешно,Забыв достоинство и стыд,Столичным девкам на потеху,Не помня слов, не слыша смеху,Петушьим голосом навзрыд…

Михаил Форштетер

Жизнь

Шум города и шум дождя слилисьв бормочущий во мраке бег.Проходит жизнь. Прошла. Молчи, смирись.Ни воротить, ни изменить вовек.

Кроватка. Няня. Пение волчка.Вечерний запах ламп и шум подков,и колокольный гул издалека,и милый шелест маминых шагов.

Зима. Слепой московский небосвод,ученых дней постыло-ровный ряд…Полки в далекий тянутся поход,и марши заунывные томят.

Сверкание гремящих поездов,как счастье невозможное, зовет.Над башнями немецких городовзаря пернатым облаком цветет.

Жасмина звездно-сладостный дурман,и незнакомой девушки ответ.В полдневном парке плещущий фонтанпоет: быть может — да, быть может — нет.

Прага

Свет обреченный, день печальный…О, жизни предрешенный лёт!И город, как фрегат хрустальный,в лазури огненной плывет.

Тысячебашенный и старый,приют безумных королейи колдунов, творящих чарысредь залитых луной полей!

Грехам и наважденьям тайнымприкосновенен темный рок:перед тобою не случайнымловцом в овраге я залег.

И злым и радостно-крылатымя стал в тугом твоем кругу.Хранимый ангелом проклятым,тебя тревожно стерегу.

Недвижна мраморная точностьпотусторонней красоты,и только нежная порочностьживит бездумные черты.

«Как встарь, размеренный и точный…»

Как встарь, размеренный и точный,он в черный свой замкнется круг,когда ударит бой полночный —уйдет, как в сеть свою паук.

Вот мертвого повисли нити,да паутина уж не та!Дорога пройденных наитий —как спутанная пустота.

Но только в час свободы мнимойдотронешься до сети — вмигв свой черный круг нерасторжимыйтебя затянет крестовик.

Не разорвать позорной сети!Паук окрутит, припадет, —лишь кругом оплетенный этимты переступишь в Новый год.

1923

Париж

Россия

Из года в год мой переход печальней,

в глухой степи змеею колея…

Страны моей безрадостной и дальней,

страны моей забыть не в силах я.

Как будто сон, тяжелый сон дурманный,меня тугой объемлет пеленой,и вьется снег, и путь уходит санныйв темь зимнюю, в простор Москвы ночной.

Холодный ветер хлещет по заставам(ему легко врываться в темноту), —возница дряхлый в армяке дырявомуж миновал заветную черту.

Едва ползет нагруженная кляча.Все гуще темь, да и мороз острей.Над рыхлыми сугробами маяча,желтеют пятна редких фонарей.

Нависла мгла, и переулки глухи.Мертво кругом, ни звука, ни огня…А далеко в плену у злой старухимоя подруга тихо ждет меня.

Как в первый день благословенной встречи,ее глаза — сиянье летних гроз, —нежней весны чело, уста и плечипод медным золотом ее волос.

Подъеду к дому, постучусь тревожноедва-едва в ворота… Ты сойдешьи, двери отворяя осторожно,прошепчешь: «Знала, милый, что придешь».

Скользнем, как тени, вдоль пустого залаи притаимся в нише у окна.За ним — фонарь, мигающий устало…И улица туманная видна.

Тогда во мгле метельной и слепящейдалеким звоном трубы пропоют,и тяжело проснется город спящий,и мертвецы по городу бредут.

В худых обносках, грузны и неловки,нестройной чередой землистых рот,покорно волоча свои винтовки,они в последний двинулись поход.

И тянутся к вокзалам окаянным,где ждет их поездов чугунный ряд,где голосом придушенным и страннымсирены паровозные вопят.

И снова снег запорошит панели,кружась в луче фонарного огня…Тогда пройдет еще один в шинелипо мостовой, чуть шпорами звеня.

В седой папахе, теребя бородку(из-под тяжелых век не видно глаз),покойный Царь усталою походкойпройдет по переулку мимо нас.

Он скроется во мгле у перекрестка,и станет вновь недвижной тишина…И только снег, сверкающий и жесткий,вновь поплывет за синевой окна.

1927