И повсюду космос. Избранные стихотворения и поэмы - Виктор Александрович Соснора

в малинник…

Напрасно Ставра торговле

обучает жена Марина.

Боярин лепечет – умора! —

называет полушку аршином.

И хлещет его по морде

сковородой Марина.

Марина

Не отменна Марина станом.

Невысока, курноса явно.

Но, конечно, не кринкой сметаны

обаяла Марина Бояна.

У Марины очи неистовы,

голубее бабьего лета.

А походка —

        увидишь издали

и пойдешь далеко

           следом.

Обожает Марина вина.

Пьет с Бояном и спит в чернике.

Только не побежит Марина

за Бояном в родной Чернигов.

Что возьмешь с гусляра Бояна,

продувного, как сито,

разве будешь от песни

              пьяной?

Или сытой?

Песня ценится много ниже,

чем на властном заду прыщик.

Никогда не уйдет Марина

от боярских бочонков и пищи.

Последние песни Бояна

«Я всадник. Я воин. Я в поле один…»

Я всадник. Я воин. Я в поле один.

Последний династии вольной орды.

Я всадник. Я воин. Встречаю восход

с повернутым к солнцу веселым виском.

Я всадник. Я воин во все времена.

На левом ремне моем фляга вина.

На левом плече моем дремлет сова,

и древнее стремя звенит.

Но я не военный потомок славян.

Я всадник весенней земли.

«Возвращайся, воин, в дом…»

Возвращайся, воин, в дом,

в дом дрем,

без руля и без колес

дом грез,

истреблен и гнет и трон —

дом дрем,

всё взаправду, всё всерьез,

дом грез.

Возвращайся, воин, к винам,

  прекращай обиды битв,

    обращайся, воин, к вилам,

      обещай баклуши бить,

        пригляни себе сутану

          семейную…

Прокляни меня, солдат,

за советы.

«И грустить не надо…»

И грустить не надо.

Даже

   в самый крайний,

даже

   на канатах

играйте, играйте!

Алёнушка,

      трудно?

Иванушка,

      украли?

Эх, мильонострунно

играйте, играйте!

Или наши игры

оградим оградой?

Или —

    или – или!

Играйте, играйте!

Расторгуйте храмы,

алтари разграбьте,

на хоругвях храбро

играйте, играйте!

На парных перинах

предадимся росту!

Так на пепелищах

люди плачут,

поэты – юродствуют.

«Был крыжовник…»

Был крыжовник

больше арбуза,

на мраморной березе

вороны сидели,

вороны сидели,

они целовались,

один ворон черный,

другой ворон белый,

один ворон каркал,

другой кукарекал…

Это в сказке. В жизни

такого не бывает.

В жизни всё иначе,

всё обыкновенно;

был помидор,

маленький, как клюква,

на двух муравьях

две вороны ехали,

две вороны ехали,

в клювах по сабле,

одна ворона белая,

другая не малиновая,

а по небу бегала

ворона в туфельках,

из мраморных жилок

плела паутину…

Это в жизни. В сказке

такого не бывает.

«Догорай, моя лучина, догорай…»

Догорай, моя лучина, догорай!

Все, что было, все, что сплыло, догоняй.

Да цыганки, да кабак, да балаган,

только тройки —

          по кисельным берегам.

Только тройки – суета моя, судьба,

а на тройках по три ворона сидят.

Кто он, этот караван и улюлюк?

Эти головы оторваны, старик.

А в отверстиях, где каркал этот клюв,

по фонарику зеленому стоит.

По фонарику – зеленая тоска!

Расскажи мне, диво-девица, рассказ,

как в синицу превратился таракан,

улетел на двух драконах за моря…

Да гуляй, моя последняя тоска,

как и вся больная родина моя!

«Где же наши кони…»

Где же наши кони,

           кони вороные?

Где же наши копья,

           копья вороненые?

Отстарались кони.

Отстрелялись копья.

Незадаром в роще, бедной и беззвучной,

ходит странный ворон ходуном по сучьям,

ходит и вздыхает,

          на лице громадном,

на лице пернатом скорбная гримаса.

Ничего не надо:

          ни чужих отечеств,

ни коней, ни копий…

            Осенью огромной

с нами наше счастье:

белые одежды,

бедный бор

       да ворон,

            ворон вороненый.

«И вот опять, и вот – вниманье!..»

И вот опять, и вот – вниманье! —

и вот метели, стражи стужи.

Я понимаю, понимаю

мятущиеся ваши души.

Когда хлеба́ ревут «Мы в теле!»,

я так спокоен, так неспешен:

мои костлявые метели

придут надежно, неизбежно, —

и кто бы как бы ни хотели, —

над всей над повседневной сушей!

Здоро́во, белые метели,

мои соратники по стуже!

«Завидуешь, соратник, моему…»

Завидуешь, соратник, моему

придуманному дому? Да, велик

он, храм химерный моему уму,

хранилище иллюзий – или книг.

Взойди в мой дом, и ты увидишь, как

посмешище – любой людской уют,

там птицы (поднебесная тоска!)

слова полузабытые поют.

Мой дом, увы, – богат и, правда, прост:

богат, как одуванчик, прост, как смерть.

Но вместо девы дивной, райских роз

на ложе брачном шестикрылый зверь.

И не завидуй. Нет у нас, поверь,

ни лавра, ни тернового венца.