Египетский дом - Алла Дубровская

с которой познакомилась всего несколько дней назад. Ее зовут Маша Воробьева, и она живет на улице Мортон.

– Ну–у–у, не думаю, – несколько тянет гласный звук «у» Маша, дружелюбно поглядывая на меня. – С чего вы взяли?

– «Морт» – это же «смерть», да? – не сдаюсь я. Мне нравится моя догадка.

– Ну–у–у, – снова протяжное «у», – когда–то был такой генерал Мортон, довольно известный человек в Нью–Йорке, кажется, масон. Это в его честь.

Генерал так генерал. Мне уже неинтересно знать, за какие заслуги тихая улочка, ведущая к Гудзону, названа его именем. Меня вообще мало что интересует в этом городе, мне не предназначенном и чужом.

Тогда я думала, что ничего не полюблю в этой стране. Не смогу. Но вышло по–другому, и сердце нашло, к чему привязаться, даже здесь. Мортон–стрит оказалась одним из таких мест… Второй этаж. Окна с ветхими рамами, пропускающими холод зимой и жару летом. Кирпичная стена гостиной с запущенным камином, при мне никогда не разжигавшимся. Полки, уставленные впритык пыльными книгами. Спальня, окнами выходящая во двор–колодец, но не мрачный, как в моем детстве, с дном, мощенным булыжником, а зеленый, заросший травой и цветами. Да, еще лестница с легким изгибом и скрипучими ступенями. Классический довесок к этому старому дому красного кирпича, зажатому с боков постройками псевдоголландского стиля. Было время, когда, весело болтая, с легкостью поднимались мы по этим ступеням, волоча за собой какие–то сумки и пакеты. Узкая кухонька. «Сейчас я поставлю чайник. Вы какой любите чай? Я и не знала, что вы такая любительница сладкого». Апельсиновое деревце на подоконнике. Подарок одного из студентов. Еще один подарок от студентки, уехавшей бог знает зачем в Австралию, – сумка из меха кенгуру. «Ну–у–у, я не могу ее выбросить. Все–таки подарок».

Последние лет пятнадцать она возвращалась сюда на выходные, всю неделю проторчав в Покипси, прозванном одним поэтом «Погибси» за провинциальность и скуку, где преподавала русский язык в Вассар–колледже, расположенном в двух часах пути на север по живописному берегу Гудзона. Основанный на деньги почтенного пивовара, колледж принимал поначалу только девушек и стал одним из рассадников американского феминизма. Что–то особенное в этих студентках подметил еще Сэлинджер, но не оставил нам описания их примет, подразумевая, что в Америке каждый и так знает, как выглядят «вассаровки». Что он имел в виду? Высокомерие и целеустремленность? Колледж гордился списком именитых студенток, правда, Жаклин Кеннеди проучилась здесь недолго, сбежав через год в Сорбонну.

В Маше не было ни высокомерия, ни целеустремленности, хотя она закончила один из таких женских колледжей, раскиданных во множестве по просторам Новой Англии. Милая улыбка на лице, которое в Америке назвали бы plain18, а для меня – любимое и родное. Добрые глаза под толстыми стеклами очков, шевелюра темно–русых волос, исчезнувшая после безжалостного лечения болезни, которая в конце концов ее и унесла. Но это уже позднее, а пока она – единственный близкий человек, подаренный мне эмиграцией.

Через какое–то время, научившись ориентироваться в лабиринтах нью–йоркского метро, я уже сама приезжала на Мортон–стрит: выход на Седьмую авеню мимо лотка с украшениями из полудрагоценных камней, мимо безучастной овчарки, спящей в тени или мокнущей под дождем в зависимости от времени года. Это было единственное место во всем городе, так и не ставшем мне родным, куда можно было прийти, где меня ждали и были мне рады. После ее смерти таких мест больше не осталось.

В отличие от меня Маша любила Нью–Йорк, и дело было не в том, что она жила в Гринвич–Виллидж, одном из лучших его районов, напоминающем все города Европы, в которых я успела к тому времени побывать. Это был ее дом во всех смыслах. Не думаю, что она бы даже поняла меня, заведи я разговор о том, как ценю свою неприкаянность. Впрочем, все дело могло быть в первом впечатлении. Перед ней Нью–Йорк предстал во всей красе рождественских праздников, а не в душном мареве середины лета, облепившем меня уже в аэропорту Кеннеди. Какой ребенок, только что прибывший из послевоенной Европы, не будет потрясен сказочным изобилием в ярко освещенных витринах, музыкой на елочных базарах, гирляндами огоньков и прочей новогодней мишурой? Все эти «Jingle bells»19 откликнулись в ее душе предвкушением счастья. И мне кажется, это детское ожидание сбылось. Маша была счастливым человеком, вернее, про нее нельзя было сказать, что она несчастна. Не одно ли это и то же? Не знаю. Так или иначе, ее рассказ о приезде семьи Воробьевых в Америку был коротким и сдержанным, без надоевших мне к тому времени подробностей эмигрантской жизни. Не знаю, была ли Маша так же немногословна с другими, когда речь заходила о ней. Наши разговоры обычно заканчивались тем, что, поддаваясь ее улыбке и мягкой, участливой интонации, я принималась рассказывать о чем–то своем вместо того, чтобы слушать ее.

Болезнь, доставшаяся по наследству, медленно, но верно брала свое. Книга «Искусство Вильнюса» появилась на Мортон–стрит незадолго до Машиной смерти.

«Микалоюс Воробьевас» – с трудом разобрала я написанное по–литовски имя автора.

– Так это же книга вашего отца! – осенило меня.

– Да. Переиздание…

И снова тихая улыбка. Подарок, привезенный кем–то с родины. Я вижу, как она ему рада.

Томас Венцлова был первым, кто упомянул Николая Воробьева и его книгу в письме Чеславу Милошу20. «Я знал каждое окно, каждую колонну», – пишет Томас о Вильнюсе, откуда он родом, добавляя, что еще студентом часами бродил по городу с книгой профессора Воробьева, считавшегося лучшим историком литовского искусства того времени. Позднее, уже в конце шестидесятых, он покажет свой любимый Вильнюс другому молодому поэту. Через двадцать лет судьба сведет их с дочерью покойного профессора на Мортон–стрит, но этот сюжет придется отложить, потому что из того же письма Венцловы я узнала о смерти Николая Воробьева, в 1948 году эмигрировавшего с семьей в Америку. Самоубийство.

Что может вынудить человека покончить с собой в 51 год, оставив любимых жену и дочь? Казалось бы, все складывалось не так уж и плохо. Должность преподавателя в одном из престижных колледжей Америки. Большая удача по тем временам. Правда, у жены дела обстояли хуже. Пианистке с концертным стажем досталось место у конвейера спичечной фабрики. Уже одно это могло свести ее с ума. Зато дочь после окончания школы получила возможность учиться в том же колледже, где работал ее отец. Казенная квартира для преподавателей в Нортгемптоне тоже была кстати. Скорее всего, там все и произошло. Не хочу думать