Египетский дом - Алла Дубровская

круг над городом, выстраиваются в клин за вожаком, который ведет их на юг, в теплую Флориду, где сытая зимовка и дешевая старость. Американцы преклонного возраста тянутся туда на покой. «Падай с неба Флориды, пепел серенький мой»17. Вот и мне пора возвращаться на родное пепелище.

Однажды, толкнув незапертую дверь в комнату, я с удивлением обнаружила там двух незнакомых людей. Сидя за столом, они с увлечением что–то читали.

Мамино бледное лицо качнулось где–то рядом и выдавило меня в коридор. Выскочившая следом соседка Валька, беззвучно пошлепав губами, с трудом выдохнула: «У вас о–б–б–быск!»

Испуганные мысли в моей голове пытались прорваться в комнату, пока тело сидело на кухне. Какой еще обыск? Почему у нас? Невостребованный самогонный аппарат, завернутый в тряпку, покоился под соседским стулом. Что наделала моя легкомысленная мама? Догадки роились вокруг зловещего слова «обэхээс», значения которого я так и не знала. Вальку, появившуюся через какое–то время в дверях кухни, переполняли эмоции:

– Они к–к–к–конфисковали бумаги!

– Какие бумаги?

– В к–к–конвертах, – сделала большие глаза понята́я Валька.

В опустевшей комнате мама задвигала ящики серванта.

– Они забрали Петины письма, – только и сказала она.

В ее голосе мне послышались какие–то самодовольные нотки, пробивающиеся сквозь огорчение.

Ну да. Петя. Был такой. Кажется, капитан подводной лодки, влюбленный в маму. Они переписывались. Я как–то про него и забыла, ведь был еще и Толя–таксист, который иногда приезжал к нам на Киквидзе. Тогда мама накрывала на стол, к кислым щам подавалась отварная картошечка с хрустящими огурчиками, селедочка. Меня в это время кормили на кухне, а потом отправляли погулять. Еще был Павел Сергеевич, отставной полковник. Женатый. Снова накрывался стол, правда, ветчину с икрой приносил он сам. Мне перепадали конфеты и что–то еще. Мама сидела рядом с бывшим офицером, потягивая мелкими глоточками шампанское из фужера, и смеялась, закидывая голову, его солдатским шуткам.

Постепенно история с обыском стала обрастать деталями. Пожалуй, все началось с того, что кто–то надоумил маму «получить образование». Вечерами несколько раз в неделю она моталась после работы в Ленинград, возвращаясь домой заполночь. Образование давалось ей трудно, но она заканчивала–таки техникум общественного питания. До получения диплома оставалось пройти летнюю практику, отработав руководящей. Зловещий профиль Харламова всплыл в моей памяти, но не в маминой. Поначалу на кухне, которой она руководила, дела шли неплохо, но где–то через месяц мама неожиданно укатила в Алушту, бросив меня и столовскую кладовую без присмотра. За ключами приехала на «москвиче» симпатичная молоденькая повариха. Немного погодя на этом же «москвиче» она обчистила кладовую, воспользовавшись маминой доверчивостью, и написала на нее донос. Мол, наворовала и помчалась проматывать на юг. Откуда ж блондинке было знать, что это Петя прислал маме деньги и к нему она помчалась в Алушту. Вызывать женатого капитана подводной лодки в качестве свидетеля мама отказалась. Оставались любовные письма, которыми и зачитались обэхээсники во время обыска. Доказательство невиновности слабое. Над бедной моей мамой нависла статья. Но ангел легкомыслия спас ее и на этот раз. Думаю, она и на допросы ходила «как на праздник», стараясь прежде всего «хорошо выглядеть». Уж не знаю, как они познакомились, только у нас в доме появился Саша–следователь. Отличный мужик. Мне он нравился. Тоже женатый. И вот этот Саша научил маму «правильно держаться во время допросов». Видимо, она что–то усвоила, и ее дело попало под какую–то амнистию. Последнее, что я помню из этой истории, были слова Саши: «А ведь они тебе готовили восемь лет».

Сейчас я думаю, что, если бы это случилось, жизни наши сложились бы совсем по–другому, а так вскорости все вернулось на круги своя. Валька все так же гнала на кухне самогонку, Колька упивался по выходным. Их детки подрастали. Я закончила школу, а мама – техникум общественного питания. С новым мужем–подводником вернулась с Севера сестра. И все мы пытались разместиться в единственной комнате на Киквидзе. Что еще сказать? Места нам не хватало. И я сбежала оттуда. Побег удался не сразу. Несколько раз приходилось возвращаться, так уж складывались невеселые обстоятельства моей жизни, но возвращения эти были всем только в тягость. Ну а в последний раз у меня все–таки получилось. Я забралась далеко, да и возвращаться больше было некуда. То ли сивуха, то ли злоба и зависть к доходам бывшего подводника свели Кольку с ума. Дело дошло до того, что однажды он ворвался с топором в нашу комнату и набросился на всех, кто там был. Отбивались от него, как могли. Подробностей не знаю. Знаю только, что подводник убил Кольку при самообороне, а мама вскоре умерла от инфаркта. Мне неизвестно, и что стало с Валькой. Ее с детьми в это время дома не было. После всех разбирательств сестра продала комнату и съехала с подводником по новому адресу.

А вот это снова я. В жаркий летний день бреду по пустынной улице, уходящей слегка в гору. Мимо проезжают машины. Пешком здесь не ходят. На одиноко бредущую пожилую женщину с сумками обращает внимание только полицейский. У перекрестка мексиканец на подъемнике спиливает раскидистые ветки старого дерева неизвестной мне породы. Перекресток огорожен. Стараясь сократить путь по солнечной стороне, перехожу туда, где есть хоть какая–то тень, а значит, направляюсь к этому дереву. Мальчик–полицейский строго выговаривает мне за неосторожность. Замедляю шаг и разглядываю потное молодое лицо. Сынок, а может, даже и внучек. Заботливый, как отец родной. «Жарко, – виновато говорю я. – Хотелось поскорей укрыться в тени». Он произносит что–то назидательное о том, что лучше вспотеть, чем быть убитой веткой дерева. До дерева метров пять. Моя гибель под его обрушившимися ветками невозможна. «Извините, – говорю. – В другой раз буду осторожней». Полицейский кивает и машет мексиканцу. Тот на минуту останавливается и ждет, когда я пройду. «Это же клен! Ну да, самый настоящий клен, только листья поменьше!» – почему–то радуюсь я, стараясь отогнать подступившие воспоминания. У меня ничего не получается. Как всегда.

По направлению к Мортон–стрит

Два города. Я их любила. Море

и две реки. Страна. Я их давно

утратила. Но разве это горе?

И даже ты! Твой голос, жест, который

я так люблю. Довольно. Решено.

Привычен труд утрат в своем повторе,

хотя и выглядит (пиши!) как горе.

Элизабет Бишоп

(пер. В. Гандельсмана)

– А что, «мортон» имеет какое–то отношение к смерти? – я выжидающе смотрю на свою собеседницу,