Расул Гамзатов - Берегите матерей!

Часть третья

КОЛОКОЛА ЗВОНЯТ О МАТЕРЯХ

«Сердце мое словно гора тревоги.

Бейте в колокола».

1

Мама! На душе — тяжелый гнет,Жжет меня раскаянье и давит.С каждым часом боль моя растет —Никогда, наверно, не оставит.

Мама! В ночь мучительную туЯ, твой сын, с тобою не был рядом.Тщетно ты меня искала взглядом,Уходя во тьму и немоту.

Облегчить твоих не смог я мук,Долг последний свой не отдал мамеИ не смыл горячими слезамиСтужи я с твоих усталых рук.

И не я в февральскую метельПровожал тебя в твой путь прощальный:Был тогда я на чужбине дальней,От тебя за тридевять земель.

Уезжал, а ты сказала мне:— Что ж, лети!.. Но к отчему порогуВоротись, постранствовав немного…В жизни, сын, почти как на войне:

Так же бьют они жестоко — пули,И всех раньше — старых матерей…Что ж, лети!.. Но прилетай скорей!Помни, я скучаю о Расуле.

…На душе моей — жестокий гнет.Сердце словно иглы искололи.Ночь от ночи боль моя растет…Ох, не дай вам бог подобной боли!

2

Вот так все это и случилось, мама.Нет, оправдаться я и не берусь!Февраль. Я — в Хиросиме, ФудзиямаСверканьем льда похожа на Эльбрус.

Я — в городе, где на печальном сбореВсе горе мира ныне собралось,Я — в Хиросиме, в эпицентре горя.Тут смертью все пропитано насквозь.

Как все, и я знавал страданье тоже:Оплакал братьев, хоронил отца.Но боль ослабнет раньше или позже,Лишь боли Хиросимы нет конца.

Тут воздух самый скорбный на планете,Тут потускнел от пепла солнца диск…О девочка! О скорбный обелиск,Тебя журавлик не спасет от смерти…

Хотя б он в небо поднялся, летя,Страдания твои — неисцелимы.Японочка, несчастное дитяМишени всех несчастий — Хиросимы!..

Сюда, на мировое пепелище,И мы цветы с Кавказа привезли.В холме, который вырос на кладбище,И дагестанской горстка есть земли.

Война людей косила без пощады,На здешнем пепле — тысячи камней.Но обожженный камень СталинградаК нему приник всех ближе, всех тесней.

Толпа безмолвна. А над ней, взлетая,Так неуместно праздничны, пестрыЛиловой, белой, красно-синей стаейКачаются воздушные шары.

— Что это значит? — я спросил несмело.— Эмблема смерти, — раздалось в ответ.— Шары цветные — жертвы прошлых лет,А знак недавней смерти — шарик белый…

В любой душе — своих страданий повесть.Все ж заживляет раны человек,Но если ранена у мира совесть —Она уже не заживет вовек!

О Хиросима! Памятник зловещий!Сто тысяч жизней оборвал вдруг взрыв,И люди стали тенями…Но вещиЖивут, в обломках ужас закрепив.

Останки обгорелого рояляКак будто шепчут: «Песня умерла».Часы в тот миг остановились, встали:Прервалось Время под ударом Зла.

…Средь поля — колокол огромный.ОнОповещает речью колокольнойО каждой смерти.Грозный, мерный звонСложился в песню у меня невольно:

Из меди густой,Из свинца он отлит.Покрыт серебромИ над миром гудит.

Гудит его медь,Звенит его медь,Когда возвещаетОн чью-нибудь смерть.

Но голос печалиС величьем ДобраСвязует сияющийБлеск серебра.

Он мрак разрывает,Как взрыв, на куски,Велит нам, оставшимся,Жить по-людски.

Чтоб прочь откололосьВсе злое как есть,Он славит, тот голос,И смелость, и честь.

Тот колокол правдеСулит торжество,И все колокольчики —Дети его…

Один из них — вестникНаходок и бед.Товарищ, ровесник —Повел меня вслед.

Я помню веселый,Заливистый звон.В аульскую школуПозвал меня он.

И новые страны,И край мой родной,Моря, океаныЯвил предо мной.

Зовет он куда-то,Как встарь, и теперь —Успехов глашатай,Свидетель потерь.

И с ним, как бывало,Сливаясь душой,Я — колокол малый —Бью нынче в большой.

В тот самый, что здесь,В Хиросиме, стоит —Из горя людскогоИ гнева отлит…

Разносится далеко мерный звон,У всех живущих память пробуждая.И я в тот страшный день перенесен,Когда явилась миру воля зля…

Я вижу, вижу как по небу мчитсяНеотвратимая «Энола Гей»…Какой безумец смертоносной птицеДал имя матери своей?!

Летит она, проклятая «Энола»…Часов еще не оборвался ход.Щебечут дети, собираясь в школу,Никто еще не знает, что их ждет…

Когда б вмешаться в это нам бы, мне бы!..Но нет!           И стонет колокола медь,И тщетно журавля пускает в небоЯпоночка, пред тем как умереть!..

Гремит о стенки колокола молот,Как будто медь пытаясь расколоть…И душу жуткий сковывает холод.Я вижу: тени обретают плоть.

Они летят толпой неисчислимой.Как туча в бурю, этот сонм летит.И здесь не только жертвы Хиросимы —Все, все, кто был казнен, кто был убит.

Я вижу, как шатаются надгробьяВ полях Европы, в Азии моей.Встают все те, кто был расстрелян в злобе,Кто был затравлен псами палачей.

Кто в пепел превращен был иноземцем,Бездумно выполняющим приказ.Сквозь проволоку на меня ОсвенцимГлядит всей мукою голодных глаз.

И ветер воет, над землей колышаПовешенных. Он снегом их замел…О Белоруссия… Я снова слышуКолокола твоих сожженных сел!

И грохот Бухенвальдского набатаПрибоем поднимается вдали.Я вижу: два моих убитых братаВстают, словно живые, из земли…

И вот они взмахнув крылами, в синиПлывут, белеют с тучей наравне…Вот здесь, в многострадальной Хиросиме,Сложилась, мама, эта песнь во мне:

«Мне кажется порою, что солдаты,С кровавых не пришедшие полей,Не в землю нашу полегли когда-то,А превратились в белых журавлей».

Я эту песню написал, родная,Еще не зная горя сироты.Я написал ее, еще не зная,Что в стае журавлей летишь и ты;

Что к боли Хиросимы приобщитьсяПришлось мне безраздельно в этот миг,Что всем смятеньем тайных чувств своихЯ, Хиросима, стал твоей частицей!..

А надо мной, кружась на нитке тонкой,Уже качался легкий белый шар;Тогда же утром старая японкаВручила мне печальный этот дар.

Заплакала… «Не обо мне ли плачет?» —Подумал я, в волненье чуть дыша.«Скажите мне, что ваш подарок значит?»«Ты знаешь сам», — ответила душа.

…Я сжал в руке квадратик телеграммы.И задрожал и прочитал едва,И до сознанья не дошли слова…Но сердце поняло:                         «Нет больше мамы».

3

В городе, что так от нас далек,Я успел купить подарок маме:Пестроцветный шелковый платок,Вышитый искусными руками.

Посредине — спелых вишен гроздь,Алая и вместе — золотая.По углам, как точки желтых звезд,Журавлей стремительная стая.

Вишни мне сказали в скорбный час:— Для кого нам рдеть свежо и ярко? —Журавли курлычут: — Здесь у насЕй не нужно твоего подарка.

Ты вернешься… Но тебя встречатьМама не поднимется на крышу.— Здравствуй, сын! — не скажет больше мать,Мамин голос снегопада тише.

Ты любил ее от всей души,Не всегда спешил домой, быть может…А теперь — спеши иль не спеши —Уж ничто ее не потревожит.

Вышей хоть сто тысяч журавлей —Не увидеть ей родного крова.Ты помочь ничем не в силах ей,Вечный странник, путник непутевый!

Дагестан твой от тебя далек.Дома там все жители аулаНынче отдают последний долгТой, что ночью смертным сном уснула.

Снег пушистый февраля, кружась,Ищет маму, ищет — не находит.Снег пушистый февраля, ложась,Шепчет: «Где Расул?.. По свету бродит?»

Настежь окна. Кажется, погасВ мире свет. И не прерваться ночи.Ждут тебя уже который часСтарики, присевши у обочин.

Мама в доме тоже ждет тебяВ горестном своем наряде белом.Слышишь? Плачет вся родня, скорбя,Причитает над недвижным телом.

Кладбище. Как перья белых птах,Снег летит в разрытую могилу.И рукой молящей — в головах —Камень…            Мама, ты о чем молила?

Бросили могильщики копать,Смотрят на дорогу, ждут кого-то.Нет, пуста дорога! Снег да гладь…Вновь они берутся за работу.

Заступы железные сильнейЗастучали в тишине погоста.Вышел самый старый из друзейИ сказал торжественно и просто:

— Спи, горянка!..                       Ты всегда была,Как родник — прозрачна и светла.Ты в трудах детей своих взрастила,Отдала последние им силы,Всю любовь, все сердце отдалаИ свершила материнский долг —Самый высший в мире… —                                    Старец смолк.

4