Клены в осенних горах. Японская поэзия Серебряного века - Нацумэ Сосэки

школы, наверное,

закончил подстригать бородку

и улегся в постель, вытянув ноги.

Проповедник господин Сирафудзи[109],

от вечерней проповеди уставший,

должно быть, перед сном сидит с чашкой чаю.

А может быть, все это было вчера вечером?

Может быть, сейчас директор встает

с важным видом

и садится писать отчет по школе,

а преподобный Симадзи Тайто,

знаменитый законоучитель,

идет через луг, торопясь на первый утренний поезд.

А может быть, дело происходит ночью,

что можно предположить, взглянув на тень

моей шляпы.

Серп луны будто острым грифелем прорисован

на небе.

Бледный ветер доносит аромат периллы[110].

Месяц – словно клубничный усик.

Серебряный серп, в воде и в моем глазу сверкая,

перемещается по небосклону.

В излучине ручья мой сосед Такити

весь день косил сено

и, наверно, на обратном пути обронил охапку –

то-то небо так поблекло и выцвело в середине.

Странный кисловатый вкус ветра…

Ветер… Иудино дерево со спутанными ветвями.

Перистые облака над пустынным полем,

загадочные белые полоски.

Я роняю карандаш, как слива спелый свой плод

роняет,

и безмолвно сливаюсь с ветром.

Дуновенье ветра, пахнущего укропом…

Чьи-то останки… синева… колокол в отдаленье…

Долго ли я проспал?

Синяя звезда одинока, прекрасна, прозрачна.

Облака словно плавают в растопленном воске.

Палые листья – как перья из хвостов птичьих.

Я отчего-то дрожу, будто лист тополиный…

Заповеди, запрещающие алчность и похоть

Как было бы хорошо

нацепить плащ из промасленной бумаги,

вскарабкаться на мокрую лошаденку

и медленно двинуться через холодную равнину,

через темный лес, через пологие бугристые холмы

по неровной дороге меж высоких метелок мисканта.

Неплохая идея –

раскрыв над собой черный зонтик,

поехать в город купить сахарного песку.

(Пищат, гомонят синицы, пищат, гомонят!)

Поросль жесткой остроконечной травы –

всходы риса,

такого сочного салатового цвета,

что ему позавидовал бы сам Тёрнер[111].

Если верить преподобному Дзиуну[112],

эти ростки суть воплощение благих заповедей Будды.

(Пищат, гомонят синицы, пищат, гомонят!)

В прошлом праздные аристократы,

ныне достойные доверия управители.

Сероватые отсветы огней

над черной горой, извергающей унылое

одиночество.

И они тоже, если верить преподобному Дзиуну,

суть воплощение благих заповедей Будды…

Уборка проса

Некоторое время, щурясь, они смотрят на закатное

солнце,

затем вновь деловито склоняются и вяжут –

вяжут в снопы скошенное просо.

Рядом смеются ребятишки.

Женщины, усердствуя, как и мужчины,

появляются и вновь исчезают

в поле цвета старинного золотого слитка.

…Склон горы в белом пламени цветущего мисканта.

Затем они неожиданно приседают

и, будто перебирая струны огромной цитры,

начинают серпами жать рыжие стебли проса,

потемневшие, забрызганные грязью.

(Кабэиии-и! Нараиии-и!)

…Так красивы метелки мисканта –

не нарадуются ребятишки!

По краям поля, поросшего грязновато-бурым

просом,

ладно и споро трудятся люди.

Цветы спорыша колышутся на ветру.

Завиваются плывущие с запада облака.

Женщины тоже старательно плавают, гребут руками,

в этом темном закатном потоке.

…Выводок сорокопутов нырнул в мискант,

выводок сорокопутов вынырнул из мисканта.

Будто обнимая кого-то, будто перебирая струны,

они жнут и жнут, продвигаясь все дальше.

Бурые, рыжие, золотистые стебли проса…

…вдали по кромке поля

маслянистая полоска конопли отсвечивает глянцем.

(Ге-генно-но! Ге-генно-но!)

…а вот еще стайка ребятишек –

притащили на улицу доску

и прыгают через нее, припевая.

На другом конце поля детвора уже скрылась из виду,

исчезла где-то в вечерней заре и ветре…

Хозяин поля

Через прибитые дождем рисовые всходы,

через заросли мисканта,

через заливные поля, отливающие белизною,

под темным скопищем туч, что чревато громом,

я пришел к тебе, о Хозяин!

Чинно ноги поджав, ты сидишь на веранде,

слушая движение земли и неба.

Семьдесят лет изо дня в день

на рассвете и на закате

ты косил траву (накошены, верно, горы).

Даже зимой ты носил простое домотканое платье.

И вот теперь,

как ствол корявой сосны, спина твоя согбенна,

загрубевшие пальцы будто скрючены морозом.

Лоб твой бороздами морщин прочерчен –

их оставили вёдро и дождь,

заботы крестьянской жизни.

Глубоко запавшие глаза – словно две пещеры.

Никаких изменений, будь то на земле или в небе,

ты не пропустишь, я знаю.

Перемещенье воздушных волн,

для злаков необходимых,

в горле твоем клокочет неясной речью,

будто заветные слова самого ветра.

Всё судили, рядили, составляли тысячи планов,

как добиться богатого урожая –

и вот настало время цветенья риса,

но жестокий ливень, хлеставший четверо суток,

да еще гроза, разразившаяся сегодня утром,

повалили, прибили к земле тонкие стебли.

Думаю, что завтра или послезавтра,

если только солнце хорошенько пригреет,

рис поднимется, и мы непременно

соберем урожай, которого ожидали,

а если нет, то всем деревням в округе

предстоит пережить еще одну суровую зиму.

Я знаю, слова бессильны против дождя и грома, –

потому и стою в безмолвье.

Над ивняком, над сосновой рощей

вьются обрывки грозовой тучи.

Серая вода переполнила узкую речушку,

берега которой столько раз укрепляли крестьяне.

При всем том на лице твоем,

просветленном и безмятежном,

не найти и следа той бездонной страшной тревоги,

что увидел я в позапрошлом году летом,

когда ты глядел в дышащее засухой небо…

У тебя запасшись уверенностью, я снова

отправлюсь навестить обитателей деревни

и, уже уходя, на челе твоем подмечаю

мимолетное облачко сомнения, беспокойства,

облачко, растаявшее в то же мгновенье, –

я не знаю, что оно означает,

но поверь, почтенный Хозяин поля,

что во мне сомневаться нет у тебя причины.

Пусть подчас слишком скудны мои познанья,

пусть тебе я кажусь беспечным, как птица,

приглядись ко мне, посмотри мне в глаза, Хозяин,

ко всему моему существу прислушайся получше!

На мне белый полотняный пиджак и брюки,