Ярослав Смеляков - Стихотворения и поэмы

142. МАШИНИСТЫ

В этой чистенькой чайной,где плафоны зажглись,за столом не случайномашинисты сошлись.

Занялись разговором,отойдя от работ,пред отправкою скоройв Узловую на слет.

Веселы и плечисты,хороши на лицо,говорят машинисты,попивая пивцо.

Рук неспешных движеньев подтверждение слов —словно бы продолженьетех стальных рычагов;

словно бы отраженьеза столом небольшимсвоего уваженьяк содеповцам своим.

Кружки пенятся пеной,а они за столомпродолжают степенноразговор вчетвером.

Первый — храбрым фальцетом,добрым басом — другой:не о том да об этом —о работе самой.

И, понятно, мы самивозле кружек своихза другими столамимолча слушаем их.

И вздыхаем согласнотам, где надо как раз,будто тоже причастнык их работе сейчас.

За столами другиминаблюдаем сполна,как сидит вместе с нимимолодая жена.

Скрыла плечи и шеюпод пуховым платком,и гордясь и робеяв окруженье таком.

Раскраснелась не слишком.Рот задумчиво сжат.И нетронуто «мишки»на тарелке лежат.

С удивлением чистымкаждый слушать готовчетырех машинистов,четырех мастеров.

Громыхают составыда недальних путях…Машинисты державыговорят о делах.

143. «Взгляд глубокий и чистый…»

Взгляд глубокий и чистый,не старушечья стать.Здравствуй, мать коммунистов,здравствуй, русская мать.

Дети той колыбели,что качала она,надевали шинели,воевали сполна.

До конца воевали.И звенели потомордена и медализа победным столом.

Голова поседела.Ты, подруга и мать,стать и бабкой успела,и прабабушкой стать.

Есть ли семьи на светебольше этой семьи?Всюду трудятся дети,всюду внуки твои.

Ты — в извечном движенье,удивляющем нас.На тебя с уваженьемвсе мы смотрим сейчас.

И с любовью нетленнойпосылаем вдогонсвой гражданский, военный,свой всеобщий поклон.

144. АЛЕКСАНДРУ РЕШЕТОВУ

Тридцать лет томуназад я узнал воочьюне дворцовый Петроград —Ленинград рабочий.

И доныне помнить радс обожаньем редкимдымный зимний Ленинградпервой пятилетки.

Трубы города того —каменные вышки,воспевателей егов худеньких пальтишках.

Мы ходили в дальний срокпо путям таковским,ленинградский паренекс пареньком московским.

Не на танцах и балах,не в паркетном зале,а в путиловских цехахвместе выступали.

Жили мы с тобой тогда,юные, худые,как ударники труда,люди заводские.

Так прими же в новый срокмой привет отменный,Сашка Решетов, дружок,юбиляр почтенный.

145. НАТАЛИ

Уйдя с испугу в тихость быта,живя спокойно и тепло,ты думала, что всё забытои всё травою поросло.

Детей задумчиво лаская,старела как жена и мать…Напрасный труд, мадам Ланская,тебе от нас не убежать!

То племя, честное и злое,тот русский нынешний народ,и под могильною землеютебя отыщет и найдет.

Еще живя в сыром подвале,где пахли плесенью углы,мы их по пальцам сосчитали,твои дворцовые балы.

И не забыли тот, в который,раба страстишечек своих,толкалась ты на верхних хорахсреди чиновниц и купчих.

И, замирая то и дело,боясь, чтоб Пушкин не узнал,с мольбою жадною гляделав ту бездну, где крутился бал.

Мы не забыли и сегодня,что для тебя, дитя балов,был мелкий шепот старой сводниважнее пушкинских стихов.

146. ПЕТР И АЛЕКСЕЙ

Петр, Петр, свершились сроки.Небо зимнее в полумгле.Неподвижно бледнеют щеки,и рука лежит на столе —

та, что миловала и карала,управляла Россией всей,плечи женские обнималаи осаживала коней.

День — в чертогах, а год — в дорогах,по-мужицкому широка,в поцелуях, в слезах, в ожогахимператорская рука.

Слова вымолвить не умея,ужасаясь судьбе своей,скорбно вытянувшись, пред неюзамер слабостный Алексей.

Знает он, молодой наследник,но не может поднять свой взгляд:этот день для него последний —не помилуют, не простят.

Он не слушает и не видит,сжав безвольно свой узкий рот.До отчаянья ненавидитвсё, чем ныне страна живет.

Не зазубренными мечами,не под ядрами батарей —утоляет себя свечами,любит благовест и елей.

Тайным мыслям подвержен слишком,тих и косен до дурноты.«На кого ты пошел, мальчишка,с кем тягаться задумал ты?

Не начетчики и кликуши,подвывающие в ночи, —молодые нужны мне души,бомбардиры и трубачи.

Это все-таки в нем до муки,через чресла моей жены,и усмешка моя, и рукинеумело повторены.

Но, до боли души тоскуя,отправляя тебя в тюрьму,по-отцовски не поцелую,на прощанье не обниму.

Рот твой слабый и лоб твой белыйнадо будет скорей забыть.Ох, нелегкое это дело —самодержцем российским быть!..»

Солнце утренним светит светом,чистый снег серебрит окно.Молча сделано дело это,всё заранее решено…

Зимним вечером возвращаясьпо дымящимся мостовым,уважительно я склоняюсьперед памятником твоим.

Молча скачет державный генийпо земле — из конца в конец.Тусклый венчик его мучений,императорский твой венец.

147. ВЕТКА ХЛОПКА

Скажу открыто, а не в скобках,что я от солнца на морозне что-нибудь, а ветку хлопкаиз путешествия привез.

Она пришлась мне очень кстати,я в самом деле счастлив был,когда узбекский председательее мне в поле подарил.

Всё по-иному осветилось,стал как-то праздничнее домлишь оттого, что поместиласьта ветка солнца над столом.

Не из кокетства, не из позыя заявляю, не тая:она мне лучше влажной розы,нужнее пенья соловья.

Не то чтоб в этот век железный,топча прелестные цветы,не принимал я бесполезной,щемящей душу красоты.

Но мне дороже ветка хлопкане только пользою простой,а и своею неторопкой,своей рабочей красотой.

Пускай она зимой и летом,попав из Азии сюда,всё наполняет мягким светом,дыханьем мира и труда.

148. СОБАКА

Объезжая восточный край —и высоты его, и дали, —сквозь жару и пылищу — в райнеожиданно мы попали.

Здесь, храня красоту своюза надежной стеной дувала,всё цвело, как цветет в раю,всё по-райски благоухало.

Тут владычили тишь да ясь,шевелились цветы и листья.И висели кругом, светясь,винограда большие кисти.

Шелковица. Айва. Платан.И на фоне листвы и глинысинеокий скакал джейран,распускали хвосты павлины.

Мы, попав в этот малый райна разбитом автомобиле,ели дыни и пили чайи джейрана из рук кормили.

Он, умея просить без слов,ноги мило сгибал в коленках.Гладил спину его Светлов,и снимался с ним Евтушенко.

С ними будучи наравне,я успел увидать, однако,что от пиршества в сторонеодиноко лежит собака.

К нам не ластится, не визжит,плотью, видимо, понимая,что ее шелудивый видоскорбляет красоты рая.

Хватит жаться тебе к стене,потянись широко и гордо,подойди, не боясь, ко мне,положи на колено морду.

Ты мне дорог почти до слез,я таких, как ты, обожаю,верный, храбрый дворовый пес,ты, собака сторожевая.

149. РЕЧЬ ФИДЕЛЯ КАСТРО В НЬЮ-ЙОРКЕ