И повсюду космос. Избранные стихотворения и поэмы - Виктор Александрович Соснора

Не мстят, а молятся карандаши:

– Мы – рыбы, загнанные в камыши

(общеизвестна рыбья нагота!).

Любую ноту нынче напиши, —

не та!

Вот улей – храм убийства и жратвы.

Ты, демон меда, ты пуглив и глуп,

ты – трутень, все играющий в игру

бирюльки и воздушные шары,

ты только вытанцовывал икру

и улью оплодотворял уют.

Но всунут медицинскую иглу, —

убьют.

Я не люблю, простите, муравьев.

Их музыка – лишь мусор (вот – восторг

труда! вот – вдохновение мое!).

Тропинкой муравьиной на восток,

обобществляя всякий волосок,

Моралью Мира объявляя храм

жратвы и жизни. Или, скажешь, драм

добра?

Да брось, дружок. Уйди и убедись:

Борьба? – о пресловутый пульс убийств!

Все – Общество, История, Прогресс.

Мне – истиннее как-то стрекоза,

в дождях светящаяся, как в слезах,

медуза камня, чертежи небес,

истерика змеи и полюса…

А – сам?

Ты посмотри, какое на дворе

тысячелетье, милый мальчик-волк.

Любить людей и думать о добре, —

люби и думай! Жгу священный воск,

сам – солнце, сам – движение дождя.

У Бога нет души, я – Бог-Душа

(не сердце с телесами, – отойди!).

Один.

Я сам собой рожден и сам умру.

И сам свой труп не в урну уберу,

не розами – к прапращурам зарыт!

Сам начерчу на трещинах плиты:

«Клятвопреступник. Кукла клеветы.

Сей станет знаменит тем, что забыт.

И если он однажды обнимал, —

обман.

Не „кто“ для всех, а некто никому.

Не для него звенели зеленя.

Добро – не дар. Ни сердцу, ни уму.

Еще от жизни отвращал свой зрак.

И не любил ни влагу и ни злак.

Все отрицал – где небо, где земля.

Он только рисовал свой тайный знак —

знак зла».

Красный Сад

Мой Красный Сад! Где листья – гуси гуси

ходили по песку на красных лапах

и бабочки бубновые на ветках!

пингвины-медвежата подземелий

мои кроты с безглазыми глазами!

и капли крови – божии коровки —

все капали и капали на клумбы.

И бегал пес по саду, белый белый

(почти овца, но все-таки он – пес).

Мой сад и… месть.

Как он стоял! Когда ни зги в забвенье,

когда морозы – шли, когда от страха

все – старость, или смерть… и веки Вия

не повышались (ужас – умирал!),

когда живое, раскрывая рот,

не шевелило красными губами,

а зубы – в кандалах, и наши мышцы

дерев одервенели. Отсиял

пруд лебединый карповый во льдах,

он был уже без памяти, а рыбы

от обморока – в омутах вздыхали…

И только Сад стоял и стыл!

но мозг его пульсировал. Душа

дышала…

Как расцветал он! Знаю. Видел. Неги

не знал. Трудился. Утром пот кровавый

струился по счастливому лицу.

И ногти, до невероятных нервов

обломанные о коренья, – ныли!

И сердце выло вместе с белой псиной

и в судорогах жвачных живота

гнездился голод. Пах его был страшен,

ибо рожал он сам себя —

живому!

Как он любил! Хотя бы (вижу) вишню,

синеволосой девушкой росла…

Потом детей вишневые головки

своих ласкал! А яблоня в янтарных

и певчих пчелах, – сыновья взлетали

в ветрах на триумфальных колесницах!

и сколько было там других деревьев —

в дожде и в карнавале винограда.

Сад всюду рассылал своих послов

на крыльях:

– Ваш сад созрел! Войдите и возьмите!

Все слушали послов и восхищались.

Но – птичьих слов никто не понимал,

а всякие комарики, стрекозки

вообще не принимались во вниманье.

Не шли. Не брали. Падали плоды.

Мой сад… был болен.

Сад жил немного. Место – неизвестность.

Во времени – вне времени. И так

никто не догадался догадаться,

что Красный Сад ни почему не может

не быть!

Что Красный Сад – всецветие соцветий,

что нужно только встать и посмотреть

живому. Полюбить его собаку.

Поесть плодов. Собрать его цветы.

Не тронуть птиц. И не благодарить,

лишь знать – он есть.

             Никто не знал.

И это был не листопад… а смерть.

Что листопад! Совсем не потому,

а потому, что в самом сердце Сада

уже биенье Бога заболело,

и маятники молодых плодов

срывались. Обвивала паутина

обвислые бесчувственные листья.

А на запястьях ягодных кустов

одни цепочки гусениц висели,

а птицы-гости замерзали в гнездах

и еле-еле уползали в воздух

поодиночке. Струнный блеск дождя

опять плескался. Дождь, как говорится,

да что! не плакал вовсе – шел и шел.

Лишь плакал белый пес на пепелище,

овцесобака. Псы умеют плакать.

И листья лапой хоронил в земле.

И скатывал орехи, смоквы, груши

все в те же им же вырытые ямки

и опускал на это кирпичи

и заливал цементом… разве розы

цвели еще? Цвели, раз он срывал,

охапками выбрасывая в воздух

и желтый дым и красный лепестков

оранжевый заголубел над Садом,

пионы, маргаритки, незабудки,

гортензии, фиалки, хризантемы…

Пес лаял. Я ему сказал: не лаять.

Сказал же? Да. Но лаял. Это – пес.

Но эхо неба нам не отвечало.

Неистовствуйте! Эта пропасть неба

для солнца лишь или для атмосферы,

и нашей черноносой белой пастью

все это не разлаять…

            Сад-хозяин

велел себя убить. И я убил.

Что ты наделал, Сад-самоубийца?

Ты, так и не доживший до надежды,

зачем не взял