Последний сын вольности - Михаил Юрьевич Лермонтов

Глубокий вздох был ему ответом.

Он подтвердил свой вопрос ударом нагайки.

– Хоть зарежьте, не знаю, – отвечала несчастная женщина.

– Тащи выше! – было приказание Орленки, и в две минуты она поднялась от земли на аршин… глаза ее налились кровью, стиснув зубы, она старалась удерживать невольные крики… палачи опять остановились, и Вадим сделал знак Орленке, который его тотчас понял. Солдатку разули; под ногами ее разложили кучку горячих угольев… от жару и боли в ногах ее начались судороги – и она громко застонала, моля о пощаде.

– Ага, так наконец разжала зубы, проклятая… небось, как начнем жарить, так не только язык, сами пятки заговорят… ну, отвечай же скорее, где он?

– Да, где он? – повторил горбач.

– Ox!.. ох! батюшки… голубчики… дайте дух перевести… опустите на землю…

– Нет, прежде скажи, а потом пустим…

– Воля ваша… не могу слова вымолвить… ох!.. ох, господи… спаси… батюшки…

– Спустите ее, – сказал Орленко.

Когда ноги невинной жертвы коснулись до земли, когда грудь ее вздохнула свободно, то казак повторил прежние свои вопросы.

– Он убежал! – сказала она… – в ту же ночь… вон по той тропинке, что идет по оврагу… больше, вот вам Христос, я ничего не знаю.

В эту минуту два казака ввели в избу рыжего, замасленного болвана, ее сына. Она бросила ему взгляд, который всякий бы понял, кроме его.

– Кто ты таков? – спросил Орленко.

– Петруха, – отвечал парень…

– Да, дурачина, кто ты таков?

– А почем я знаю… говорят, что мачкин сын…

– Хорош! – сказал захохотав Орленко… – да где вы его нашли?..

– Зарылся в соломе по уши около анбара; мы идем, ан, глядь, две ноги торчат из соломы… вот мы его оттуда за ноги… уж тащили… тащили… словно лодку с отмели…

– Послушай, Орленко, – прервал Вадим, – мы от этого дурака можем больше узнать, чем от упрямой ведьмы, его матери!..

Казак кивнул головой в знак согласия.

– Только его надо вывести, иначе она нам помешает.

– И то правда, – выведи-ка его на двор, – сказал Орленко, – а эту чертовку мы запрем здесь…

Услышав это, хозяйка вспыхнула, глаза ее засверкали…

– Послушай, Петруха, – закричала она звонким голосом, – если скажешь хоть единое словцо, я тебя прокляну, сгоню со двора, заморю, убью!..

Он затрепетал при звуках знакомого ему голоса; онемение, произведенное в нем присутствием стольких незнакомых лиц, еще удвоилось; он боялся матери больше, чем всех казаков на свете, ибо привык ее бояться; сопроводив свои угрозы значительным движением руки, она впала в задумчивость и казалась спокойною.

Прошло около десяти ужасных минут; вдруг раздались на дворе удары плети, ругательства казаков и крик несчастного. Ее материнское сердце сжалось, но вскоре мысль, что он не вытерпит мучений до конца и выскажет ее тайну, овладела всем ее существом… она и молилась, и плакала, и бегала по избе, в нерешимости, что ей делать, даже было мгновенье, когда она почти покушалась на предательство… но вот сперва утихли крики; потом удары… потом брань… и наконец она увидала из окна, как казаки выходили один за одним за ворота, и на улице, собравшись в кружок, стали советоваться между собою. Лица их были пасмурны, омрачены обманутой надеждой; рыжий Петруха, избитый, полуживой, остался на дворе; он, охая и стоная, лежал на земле; мать содрогаясь подошла к нему, но в глазах ее сияла какая-то высокая, неизъяснимая радость: он не высказал, не выдал своей тайны душегубцам.

Черкесы

I

Уж в горах солнце исчезает,

В долинах всюду мертвый сон,

Заря блистая угасает,

Вдали гудит протяжный звон,

Покрыто мглой туманно поле,

Зарница блещет в небесах,

В долинах стад не видно боле,

Лишь серны скачут на холмах.

И серый волк бежит чрез горы;

Его свирепо блещут взоры.

В тени развесистых дубов

Влезает он в свою берлогу.

За ним бежит через дорогу

С ружьем охотник, пара псов

На сворах рвутся с нетерпенья;

Всё тихо; и в глуши лесов

Не слышно жалобного пенья

Пустынной иволги; лишь там

Весенний ветерок играет,

Перелетая по кустам;

В глуши кукушка занывает;

И на дупле как тень сидит

Полночный ворон и кричит.

Меж диких скал крутит, сверкает

Подале Терек за горой;

Высокий берег подмывает,

Крутяся, пеною седой.

II

Одето небо черной мглою,

В тумане месяц чуть блестит;

Лишь на сухих скалах травою

Полночный ветер шевелит.

На холмах маяки блистают;

Там стражи русские стоят;

Их копья острые блестят;

Друг друга громко окликают:

«Не спи, казак, во тьме ночной;

Чеченцы ходят за рекой!»

Но вот они стрелу пускают,

Взвилась! и падает казак

С окровавленного кургана;

В очах его смертельный мрак:

Ему не зреть родного Дона,

Ни милых сердцу, ни семью:

Он жизнь окончил здесь свою.

III

В густом лесу видна поляна,

Чуть освещенная луной,

Мелькают, будто из тумана,

Огни на крепости большой.

Вдруг слышен шорох за кустами,

Въезжают несколько людей;

Обкинув всё кругом очами,

Они слезают с лошадей.

На каждом шашка, за плечами

Ружье заряжено висит,

Два пистолета, борзы кони;

По бурке на седле лежит.

Огонь черкесы зажигают.

И все садятся тут кругом;

Привязанные к деревам,

В лесу кони траву щипают,

Клубится дым, огонь трещит,

Кругом поляна вся блестит.

IV

Один черкес одет в кольчугу,

Из серебра его наряд,

Уздени вкруг него сидят;

Другие ж все лежат по лугу.

Иные чистят шашки остры,

Иль навостряют стрелы быстры.

Кругом всё тихо, всё молчит.

Восстал вдруг князь и говорит:

«Черкесы, мой народ военный,

Готовы будьте всякий час,

На жертву смерти – смерти славной

Не всяк достоин здесь из вас.

Взгляните: в крепости высокой

В цепях, в тюрьме мой брат сидит,

В печали, в скорби, одинокой,

Его спасу, иль мне не жить.

V

«Вчера я спал под хладной мглой,

И вдруг увидел будто брата,

Что он стоял передо мной —

И мне сказал: