Рубашка - Валерий Вячеславович Татаринцев

чёрные клубы.

Люзанса словно подменили:

Он грустен стал, уныл и тих,

На щёках желваки ходили:

«Её хозяин – просто псих!

Купить хотел её для сноса

И кучу денег предложил,

А он в ответ мне дал по носу —

Одним ударом уложил.

Я подал в суд на идиота,

Есть у суда теперь работа:

Решают важные вопросы —

Кто виноват? Владелец носа

Или виновник загрязненья?

Три года жду уже решенья,

Но вердикта всё нет и нет,

И мне не мил уж белый свет!»

Опять друзья ни с чем ушли,

Опять счастливца не нашли,

Опять ушла от них удача.

«Нет, надо действовать иначе! —

Катрфей сказал де СенСильвену. —

И я предвижу перемену:

Была удача в облаках,

Окажется у нас в руках!»

Глава одиннадцатая

В одно кафе зашли друзья,

По чашке кофе заказали.

«Нам поиск прерывать нельзя!

И прочь сомненья и печали!» —

Запальчиво Катрфей сказал;

С ним согласился генерал.

К ним подошёл вдруг человек,

Изпод набрякших красных век

Смотрели грустные глаза

И в тех глазах была гроза;

Смотрел он на ботинки,

Как дети на картинки;

Затем спросил: «Скажите только

За башмаки платили сколько?»

Катрфей, как проглотил язык,

Молчал: ему настолько дик

Был им услышанный вопрос;

Язык как будто бы прирос.

«Простите, с вами не знаком.

Меня зовут маркиз Грантом, —

Представился им человек. —

Я вам обязан буду век —

Ответьте только на вопрос!» —

«На них истратить довелось

Мне, эдак, франков сорок пять», —

Катрфей сказал любезно.

«Ну, объегорили опять!

Закон у них железный —

С богатых втридорога драть:

Я заплатил сто тридцать пять!

А, между тем, мои и ваши,

Как два младенца у мамаши:

Их различить никак нельзя.

Обманут снова я, друзья!

Меня досада гложет всюду!

Куда я только ни прибуду —

Везде обманщики и воры,

И ждут везде меня раздоры!

Считают, будто жаден я.

Но делото в другом, друзья!

Обидно дураком казаться:

За всё вдвойне, втройне платить!

С богатством, кажется, расстаться

И бедным человеком быть

Мне представляется порою

Заманчивым. Но я не скрою,

С богатством жил ведь я всегда!

С ним не расстанусь никогда!»

Глава двенадцатая

Друзья с маркизом распрощались,

Искать счастливца вновь помчались.

Раздался вдруг с дороги крик —

Там плакал маленький старик;

Его под руки два лакея

Вели, ему сказать не смея,

Что он напрасно слёзы льёт,

Ведь он, конечно, не поймёт,

Что всё прекрасно, хорошо —

Ведь он с ума давно сошёл.

И в крике том такая боль…

Кричал навзрыд барон13 Нишоль,

Что он бедней церковной мыши,

Что он бродяга, что нет крыши

Над головою у него.

Не понимал он ничего,

А был богаче, чем король

Несчастный тот барон Нишоль.

И СенСильвен сказал Катрфею:

«Перечить, друг, я вам не смею,

Но мне смертельно надоели

Богатых дураков фортели14.

По прихоти слепой природы

Они – моральные уроды.

Давайте, друг, прошу я вас,

Теперь изучим средний класс».

Катрфей сейчас же согласился

И в рассуждения пустился

О беспросветных дураках,

Что оказались на верхах,

Что им всегда везёт без меры:

Они уже миллионеры,

И, что удача – лотерея,

И выбирает поглупее,

Фортуна15 к дуракам щедра

И преисполнена добра,

А умному и не поможет,

Поскольку сам он много может.

Глава тринадцатая

Жена мучного фабриканта

Играть любила очень в фанты16 ,

Хоть муж и был безмерно скуп,

Но всё же госпожа де Суп

Салон солидный содержала —

Своим соседям подражала.

Одно ей жизни не давало:

Её Мадлен не принимала —

Жена владельца двух заводов

И трёх круизных пароходов.

У той салон был побогаче.

Да разве быть могло иначе?

Давали крупные доходы

Заводы те и пароходы.

Но жизнь не сахар у Мадлен:

Ей отравляет Эстерлен

Всю жизнь. Своим надменным видом

Наносит дерзкую обиду:

Она стройна, умна, красива,

И не жеманна, не спесива —

И этим обижает многих

Богатых, но совсем убогих.

Катрфей, а также СенСильвен

Зайти решили к Эстерлен,

Жене обычного магната

И кандидата в депутаты,

По своим взглядам демократа,

Но всётаки аристократа.

В салоне дамы Эстерлен

Ходил в раздумье СенСильвен,

Прислушивался к разговорам,

Дебатам мирным или спорам,

А сам, вступая в разговоры,

Не затевал пустые споры,

А больше слушал всё подряд,

О чём другие говорят.

В углу сидел конторщик Бром,

Когдато был он с ним знаком;

С ним CенСильвен разговорился

И в рассуждения пустился

О королевстве и о мире,

О юморе и о сатире,

О женщинах и об изменах

И о грядущих переменах.

Воскликнул Бром: «О, СенСильвен!

Боюсь я очень перемен.

Когда газеты раскрываю —

Уже боюсь. Я сам не знаю

Причину страха своего,

И всётаки боюсь всего:

Боюсь уснуть и не проснуться,

Боюсь с начальником столкнуться,

Боюсь работу потерять,

Боюсь, что станут проверять

Чем я живу и кто таков;

На свете столько дураков,

Большою властью наделённых,

Во власть так пламенно влюблённых;

Им человека уничтожить,

Как два на два в уме умножить.

Боюсь фашистов, демократов,

Боюсь народных депутатов,

Боюсь коварных террористов,

Полиции, социалистов,

Боюсь трамваев и машин,

Боюсь ущелий и вершин,

Боюсь различных мнений

И классовых волнений.

Я постоянство лишь люблю,

О нём лишь я мечтаю.

Да, слава! Слава королю!

Пока я процветаю.

Но всякое случиться может…

И кто стране и мне поможет,

Когда случится катаклизм?

(Ведь на дворе капитализм)».

Послушав этот монолог,

Наш СенСильвен уже не мог

Вести докучную беседу;

А время шло уже к обеду —

Он извинился и сбежал;

Бром еще долго продолжал

C собою громко рассуждать:

«Лишь постоянство – благодать!»

Глава четырнадцатая

Был господин де Сандрик мил,

Интеллигентен с виду,

Но всякий, кто с ним говорил,

Затаивал обиду;

Он в выраженьях резок был

И брызгался слюною,

И оппонентов часто бил

Дубовою клюкою,

Его покой так раздражал,

Что он от ярости дрожал,

Размахивал клюкою,

Кричал: «Ну что такое?

Покой – могила для ума!

Стабильность – от дебильности!

Всех консерваторов тюрьма

Спасёт от инфантильности.

Я намекаю вам прозрачно:

Козлы вы! Это однозначно!»

Хотел он переделать мир,

Был Гитлер для него кумир.

Не удивило СенСильвена,

Что Сандрик жаждет перемены,

А Бром, напротив, так боится,

Что изменение случится.

Да! Да! Пословица права!

Посвоему сойти с ума

Имеет каждый право.

О времена! О нравы!

Катрфей и СенСильвен ходили

Среди почтеннейших гостей

И, между прочим, находили

Такие пропасти страстей,

Что просто головы кружились

От изобилия причин

Разнообразнейших кручин,

Которые в умах гнездились.

Глава пятнадцатая

Судью де ла Галисоньера

О муках ада мысль терзала,

Душа спокойствия не знала,

Как будто бы огонь и сера

Уже действительностью стали;

Полны глаза его печали,

В лице запечатлелся страх,

И он, с молитвой на устах,

Уж не живёт, а лишь боится

В котле кипящем очутиться,

И ничему уже не рад;

Жизнь для него – реальный ад.

«Ах! Если б был я атеистом

Иль образованным марксистом,

Я б муки вечной не боялся

И жизнью тихой наслаждался.

Что человеку ещё надо,

Когда не верит в муки ада?» —

Задал Галисоньер вопрос.

ЛяривдюМону довелось

Здесь оказаться рядом,

Судью он смерил взглядом,

Сказал: «Мне б вашу веру!

Я б счастлив был не в меру».

ЛяривдюМон был некрещёным,

Он был профессором, учёным,

Чьё имя на устах у всех,

К кому известность и успех

Как бы с младых ногтей пристали,

Им восхищаться не устали

На протяжении многих лет;

Его ума ярчайший свет

Блистал, науку озаряя,

Как будто, чудо сотворяя,

Он обогнал текущий век;

Он был умнейший человек.

Но тяжело душе без веры

Испить до дна всей жизни меру,

Проститься с миром навсегда,

Уйти навечно в никуда!

ЛяривдюМон сказал в сердцах:

«Мне всё равно – на небесах

Или в пучине ада,

Но лишь бы быть – отрада.

Небытиё всего ужасней!

На свете жизни нет прекрасней!

Я ей всё время удивляюсь,

И тем сильнее я цепляюсь

За жизнь, чем ближе мой конец!

О homo sapiens17, венец

Земной природы жалкий!»

И стукнул об пол палкой.

Галисоньер сказал в ответ:

«Ах! Было б так, что ада нет,

Я б смерти не боялся

И жизнью б наслаждался!» —

«Ах! Если б жизнь была за гробом,

Возможно, встретились мы оба

И я б признал, что вы правы.

Но мы не встретимся. Увы!» —

ЛяривдюМон судье сказал.

А СенСильвен сказал