Генри Лонгфелло - Эванджелина

IV

Радостно солнце наутро в лучах разлилось над деревней,Радостным блеском сверкнуло над волнами Минасской бухты.Где корабли англичан раскачались под бризом.Жизнь уже пробудилась в Гран-Прэ, и труд многошумныйСотнями рук стучал в золотые ворота рассвета.С ферм соседних и хуторов, со всей сельской округиШел беспечный народ, принаряженный, словно на праздник.Шутки, приветствия, оклики, радостный смех молодежиВ воздухе ярком звенели. С полей и лугов отдаленныхПо неприметным тропинкам, по следу телеги на дернеНовые группы крестьян подходили, сливаясь друг с другом.Вскоре, задолго до полдня, все звуки работы в деревнеСмолкли. Толпою заполнились улицы. Люди сиделиВозле дверей на скамейках, смеясь и болтая под солнцем.Стал каждый дом бесплатной харчевней, открытой любому;Ибо у этих простых людей, живущих как братья,Все было общим, и с ближним делиться им было в привычкуНо Бенедиктов дом казался гостеприимнейВсех остальных: ведь была там хозяйкою Эванджелина;Ласковой речью она привечала, и слаще был вдвоеКубок, который с улыбкою гостю она подносила.Прямо под небом, в саду, еще аромат сохранившемСнятых плодов золотых, раскинулся пир обрученья.Там под навесом в тени сидели — священник почтенный,Честный нотариус, и Бенедикт, и Базиль добродушный.Неподалеку, где яблочный пресс и пчелиные ульи,Расположился Мишель-музыкант, не стареющий сердцем.Быстро водил он смычком, и его поседелые кудриПо сторонам разлетались от ветра, и очи сверкали,Словно горящие уголья, если сдунуть с них пепел.Весело пел старик под хриплый мотив своей скрипки«Tous les Bourgeois de Charte»[1] и «La Carillon de Dunkerque»[2],Такт отбивая усердно ногой в башмаке деревянном.Весело, весело вместе старые и молодые —Даже и дети меж ними — в танце задорном кружилисьМежду деревьями сада и вниз, по зеленому склону.Самой прекрасной была там из девушек Эванджелина,Был Габриэль среди юношей самым красивым и статным.

Так это утро прошло. Но вот прогремел с колокольниЗвучной меди призыв, и бой барабанный разнесся.Вскоре наполнилась церковь мужчинами. Женщины ждалиИх во дворе, украшая надгробья для них дорогиеЯркой осенней листвой и свежею хвоей из леса.Гордо прошел мимо них отряд корабельной охраныК Двери храма. Ударила резкая дробь барабана,Гулким эхом отпрянув от потолка и оконниц;Смолкла тревожная дробь, и тяжелые двери закрылись;И в тишине ожидали люди, о чем им объявят.Вышел вперед офицер и, став на ступени алтарной,Поднял в руке высоко рескрипт с королевской печатью:«Собраны вы согласно Его Величества воле;Милостив был он и добр; но чем вы ему отплатили —Пусть вам совесть подскажет! Природный мой нрав и характерНе соответствует миссии этой суровой; но долженВыполнить я порученье свое. Вот вам воля монарха:Ваши земли, жилища, равно как и скот всевозможный,Ныне отходят короне, а сами вы подлежитеПереселенью в другие края. Да сподобит господь васЖить там честно и верноподданно, в мире и счастье!Пленными я объявляю вас ныне согласно приказу!»Как в безмятежный полдень летнего солнцестояньяВдруг разражается буря и с неба свергается страшныйГрад, побивая посевы крестьян, барабаня по окнам,Застя солнце и с крыши охапки соломы срывая,Скот заставляя мычать и метаться в тесном загоне, —Так на акадцев обрушилось страшное это известье.Оторопели они поначалу, но через мгновеньеШум прокатился по церкви, ропот печали и гнева —Громче и громче — и вдруг все бешено ринулись к двери.Тщетны были попытки прорваться, и взрывы проклятийХрам святой сотрясли, и над морем голов возмущенныхВыросла вдруг кузнеца Базиля фигура, как в бурюМачты обломок, взлетевший на гребень ревущего вала.Побагровев от ярости, громко и дико вскричал он:«Хватит покорствовать злобе! Долой английских тиранов!Смерть солдатне, посягнувшей на наши поля и жилища!»Он продолжал бы еще, но жестокий удар наотмашьРечь кузнеца оборвал и на пол его опрокинул.

В самый разгар суматохи и яростного возмущеньяДверь алтаря отворилась и Фелициан преподобныйВышел к толпе прихожан и, важно сойдя по ступеням,Поднял спокойную руку, повелевая умолкнутьШуму и крикам, и так он к пастве своей обратился —Голосом низким и звучным, мерным торжественным тоном,Словно часов отчетливый бой после звона набата:«Что с вами, дети мои? Или вас обуяло безумье?Сорок лет неустанно трудился я здесь между вами,Словом и делом уча взаимной любви и терпенью!Это ль плоды моих бдений, горячих молитв и усердья?Так ли вы скоро забыли любви христианской уроки?Или хотите вы дом оскорбить милосердного богаДиким буйством и ненавистью сердец распаленных?Се — наш Спаситель распятый на вас терпеливо взирает!Видите, сколько в очах его кротости и состраданья!Слышите, губы его тихо шепчут: «Отец мой, прости им!»Так повторим же молитву его пред лицом нечестивцев,Скажем теперь по примеру Христову: «Отец наш, прости им!»Немногословен был старца укор, но глубоко проник онВ души людей и слезы раскаянья вызвал у многих.И покорились они и сказали: «Отец наш, прости им!»

Час вечерней службы настал; и затеплились свечиНа алтаре, и священника голос звучал вдохновенно,И не одними губами — сердцами ему отзывалисьЛюди, и «Аве Мария» звучало, и с жаркой молитвойДуши их ввысь устремлялись, как Илия, к небу всходящий.

Злое известье меж тем разнеслось по деревне, и всюдуПлакали жены и дети и горем делились друг с другом.Долго стояла Эванджелина у двери отцовой,Правой рукой заслоняя глаза от закатного солнца,Что, уходя, заливало деревню таинственным светомИ золотило крестьянские крыши и в окнах пылало.В доме застелен был стол белоснежною скатертью длинной,А на столе — белый хлеб и в мисках мед ароматный,Пиво в кувшинах и ломти овечьего свежего сыра;Старого фермера кресло на месте почетном стояло.Долго ждала Эванджелина; уж тени деревьевДлинными полосами легли над росистой долиной.Ах! тяжелей были тени, что сердце ее омрачали;Но над полями души ее веяло благоуханьеЧистое: кротость, любовь, надежда и долготерпенье.Вот, позабыв о себе, она поспешила в деревню,Чтобы хоть взглядом, хоть словом ободрить горюющих женщин —В час, когда усталость детей и заботы хозяйстваИх торопили домой по стемневшим полям возвращаться.Вот и солнце зашло, сокрыв золотым покрываломСветлый свой лик, — как пророк, сошедший с вершины Синайской.

Этой порою у церкви бродила ЭванджелинаВ сумерках. Все было тихо. Напрасно она ожидалаВозле дверей и окон, слушая и замирая.И, не сдержась, «Габриэль!» — она позвала. Но молчалиМертвых склепы, и склеп, заключивший живых, был беззвучен.Вот возвратилась она к опустевшему дому отцову.Тлел огонь в очаге, на столе ждал нетронутый ужин.Призраки страха бродили средь необитаемых комнат.Грустно ее шаги прозвучали по лестнице темной.В спальню вошла. Слышно было, как дождь безутешныйГромко шуршал за окном в увядшей листве сикоморы.Молния вспыхнула вдруг, и грохот раскатистый громаЕй подтвердил, что над миром есть судия правосудный.О справедливости неба ей вспомнилось, и отлетелаСкорбь от сердца, и мирно до света она продремала.

V

Солнце четырежды круг свой прошло; и вот наступилоПятое утро, и бодро петух прогорланил над фермой.Вскоре по нивам желтеющим длинной унылой чредоюС ферм окрестных и с хуторов к побережью морскомуЖены акадские двинулись, скарб свой везя на телегахИ на родные жилища назад озираясь, доколеИх не скрыли совсем холмы и извивы дороги.Рядом дети бежали и звонко волов понукали,Схваченную второпях в руке зажимая игрушку.

К устью реки Гасперо собирались они; там у моряГруды крестьянских пожитков лежали кругом в беспорядке.Целый день между берегом и кораблями сновалиЛодки, и целый день из деревни ходили телеги.К вечеру ближе, когда уже солнце клонилось к закату,Громко от церкви донесся рокочущий звук барабанов.Все толпой устремились туда. Вдруг церковные двериРаспахнулись, и вышла охрана, а следом, угрюмо,Но спокойно шагая, акадцы плененные вышли.Как пилигримы в тяжелом и долгом пути на чужбинеПесни поют, забывая усталость свою и тревоги.Так, распевая, спускались фермеры вниз по дорогеК берегу моря под взглядами жен и детей несмышленых.Юноши шли впереди и, слив голоса воедино,Пели торжественный гимн католических миссионеров:«Кроткое сердце Христово! Неистощимый источник!Дай нам терпенья и наши сердца укрепи своей верой!»А старики, проходя, и женщины, став у дороги,Вместе священный псалом затянули, и птиц щебетаньеВторило им с поднебесья, как пение душ отлетевших.

Молча, спокойно ждала у обочины Эванджелина,Не ослабевшая в скорби, но твердая в час испытаний.Молча ждала, пока средь идущих не разгляделаБледное, мужественное лицо своего Габриэля.Слезы заполнили ей глаза, и, рванувшись навстречу,Руки милому сжала она и, прильнув, прошептала:«О Габриэль! Будь спокоен! Ведь если мы любим друг друга,Верь, ничто нас не сможет сломить, никакие напасти!»Так говорила ему, улыбаясь; и вдруг замолчала,Ибо отца своего увидела в это мгновенье.Боже, как он изменился! Потухли глаза, и румянецЩеки покинул, и поступь стала тяжелой от горя.Но с улыбкой она обвила его шею руками,Нежностью кроткой своей и любовью стараясь утешить.Так они к берегу моря двигались шествием скорбным.

Там беспорядок царил, суета и волненье отплытья.Спешно грузились тяжелые шлюпки, и в суматохеЖены теряли мужей, и матери вдруг — слишком поздно! —Замечали, как дети их с берега тянут к ним руки.Так Габриэль и Базиль на разных судах оказалисьВ час, когда Эванджелина с отцом оставались на суше.До половины погрузка еще не дошла, как стемнело,Солнце зашло, и шумливо спешащие волны отливаВдаль умчались, оставив на берегу обнаженномМусор моря, влажные водоросли и ракушки.Здесь, за чертою отлива, возле телег и пожитков,Вроде цыганского табора иль войскового бивака _После боя, под бдительнои стражей англииских конвойных, —Расположились на ночь бездомные семьи акадцев.Вспять отступил океан к провалам своим глубочайшим,Камни катая по дну, рассыпая гремучую гальку,И далеко среди суши оставил он шлюпки матросов.Вот и вечер настал, и с пастбищ стада возвратились;В воздухе сладко повеяло их молока ароматом;Низко и долго мычали они у ворот своей фермы,Тщетно ждали знакомой руки, облегчающей вымя.Тихо было на улицах: ни колокольного звона,Ни огонька из окна, ни кудрявого дыма над крышей.

На берегу тем временем жарко костры разгорелись,Сложенные из обломков, что море швырнуло на сушу.Хмурые лица виднелись впотьмах; доносились пороюТо голоса мужчин и женщин, то плач ребятишек.Шел от костра к костру, как будто от дома до дома,Честный священник, неся утешение людям — как ПавелТем, кого бросила буря на берег пустынный Мелита.Так подошел он туда, где Эванджелина сиделаВместе с отцом, и в дрожащих отблесках света увиделСтарца лик — изможденный, тусклый, пустой и бесстрастный,Как циферблат без стрелок на старых часах запыленных.Тщетно Эванджелина старалась его приободрить,Тщетно поесть предлагала; он неотрывно и немоОпустошенным взором глядел на мерцавшее пламя.«О Бенедикт!» — прошептал негромко священник — и большеВымолвить он не сумел ничего: переполнилось сердцеЖалостью острой, и замерло слово у губ, как ребенок,В страхе застывший у входа при виде ужасной картины.Тихо ладонь положил он на голову девушки кроткой,Влажные очи подняв к небесам, где безмолвные звездыШли неизменным путем, безразличны к страданиям смертных.После сел рядом с ней, и молча заплакали оба.

Вдруг осветился край неба, как будто бы ночью осеннейМесяц кроваво-красный над горизонтом поднялся,Словно сторукий титан, простирая лучи над долинойК скалам и рекам, бросая повсюду громадные тени.Шире и шире огонь разливался в ночи над деревней,Блики бросая на тучи, и море, и мачты на рейде.Дым поднимался клубами, и пламя из них вырывалосьИ опадало, как руки мученика святого.Ветер хватал и кружил кучи горячего пеплаИ полыхавшей соломы, пока наконец воединоДым и огонь не слились в мощном потоке пожара.

Вот что с берега и с кораблей наблюдали акадцыВ страхе, в смятенье немом. Опомнясь, они зарыдали:«О, никогда не увидеть нам больше родные жилища!»Вдруг петухи принялись кукарекать на фермах, подумав,Что начало рассветать; и снова мычанье скотиныВетер вечерний донес и лай деревенских овчарок.Вдруг раздался такой страшный грохот, какой пробуждаетСпящий лагерь где-нибудь в западных прериях диких,Если стадо взбешенных мустангов проносится смерчемИли бизоны ревущей лавиною мчат к водопою.Это кони, волы и коровы, сломав загородки,Вырвались и унеслись в поля из горящей деревни.

Ошеломленные, долго стояли священник и дева,Глядя на страшную эту картину. Когда ж оглянулись,Чтобы заговорить со старцем, молчавшим доселе,Вдруг увидали — о боже! — его неподвижно простертымВозле костра — бездыханным, уже отошедшим из мира.Встал на колени пастырь; а девушка, бросившись наземьРядом с отцом своим, громко, навзрыд зарыдала —И повалилась без чувств, прильнув к нему головою.Так пролежала она всю ночь в забытьи полусонном.Утром, очнувшись, она увидала склоненные лицаНад собою — друзей, побледневших от слез и от горя,Взгляды, полные жалостью к ней и глубокой печалью.Пламя горящей деревни еще освещало округу,Отблесками пробегая по небу и лицам унылым, —И помутненному разуму Эванджелины казалось,Будто настал Судный день. Но молвил знакомый ей голос:«Здесь, возле моря, давайте его похороним.Если же даст нам бог вернуться к родным пепелищам,Перенесем его прах с молитвой на кладбище наше».Так священник сказал. И вот возле кромки прибоя,В свете горящих домов, как факелов погребальных,Без колокольного звона и службы заупокойнойБыл второпях похоронен старый крестьянин акадский.Но не дочел еще пастырь краткой своей панихиды,Как в ответ ему траурным ревом многоголосымМоре откликнулось, гул свой смешав со словами молитвы.Это с рассветом из горькой пустыни морей возвращалсяНетерпеливый прилив, вздымая бегущие волны.Возобновились опять суета и волненье погрузки;В тот же день корабли покинули гавань, оставивНа побережье могилу в песке и деревню в руинах.

Часть вторая