Генри Лонгфелло - Эванджелина

II

Вновь подоспела пора, когда ночи длинней и прохладней,И ослабевшее солнце вступило под знак Скорпиона.Птиц перелетные стаи неслись по свинцовому небуОт берегов ледовитых к теплым полуденным странам.Собран был урожай; в лесу непокорном деревьяС ветром сентябрьским боролись, как с ангелом божьим Иаков.Признаки все предвещали суровую, долгую зиму.Пчелы, предвидя нужду, свои переполнили ульи,И звероловы-индейцы зимы ожидали студеной,Судя по лисьему меху, на редкость густому в ту осень.Вслед за ненастной порой настало то славное время,Что богомольные фермеры звали «всесвятское лето».Светом волшебным наполнился воздух; и облик природыВ свежести детской предстал и чистоте первозданной.Мир царил на земле, и в тревожную грудь океана Успокоенье сошло.Все звуки смешались в единой Чудной гармонии; шум детворы, петушиное пенье,Крик пролетающих птиц, голубей воркованье на крышах —Все звучало как нежный призыв; и огромное солнцеС лаской взирало на землю сквозь золотые туманы;Каждое древо в лесу, одевшись в наряд яркоцветный —Алый, багряный иль желтый, сверкало в росистых подвесках,Словно платан, наряженный Ксерксом в шелка и алмазы.

Вот наступил час покоя, отдохновенья и мира.День остыл и погас, и сумрак вечерний на небоПервую вывел звезду. Коровы, домой возвращаясь,Землю месили копытами и, прижимаясь друг к другу,Жадно вдыхали ноздрями хмельную вечернюю свежесть.Первой, звеня бубенцами, с ленточкой яркой на шее,Белая телочка Эванджелины шагала степенно,Словно гордясь красотою своей и любовью хозяйки.Вслед за стадом пастух отару пригнал с побережья;Блеяли сытые овцы; сторожевая собакаС важным, внушительным видом бежала за ними, пушистымРьяно махая хвостом, и, бросаясь то влево, то вправо,В кучу сгоняла отбившихся и торопила отставших;Эта собака была защитником спящей отарыВ темные ночи, когда в лесу волчий вой раздается.Позже всех, уже при луне, возвратились телегиС влажных покосов, груженные доверху сеном душистым.Весело кони заржали, сверкая росою на гривах,И закачались на спинах у них деревянные седлаЯрких расцветок, и кисточки алые заколыхались,Словно цветущей алтеи пышно-тяжелые гроздья.Мирно стояли коровы, доверив набухшее вымяЛовким пальцам доярок; и равномерно о днищаЗвонких ведер стучали бурливые белые струйки.Вновь донеслись со двора мычанье скота, всплески смеха,Эхом подхвачены между сараев, — и снова умолкли.Створы амбарных дверей затворились со скрипом протяжным,И прогремели засовы. Потом тишина наступила.У очага в своем кресле в тот вечер сидел старый фермер,Глядя, как струйки огня, треща, пробегали по сучьям,Словно враги по горящему городу. А за спиноюТень его исполинская зыбко качалась по стенам,Вздрагивала, и кривлялась, и в темных углах пропадала.Гномы резные со спинки дубового кресла смеялисьВ бликах пламени, и оловянные миски на полкахВспыхивали, как щиты ополченья, готового к бою.Что-то он напевал потихоньку — старинную песнюИли рождественский гимн, который отцы его пелиВстарь, среди яблонь нормандских и на виноградниках Сены.Рядом Эванджелина сидела за пряжей льняною;Ткацкий станок в углу дожидался ее терпеливо,Молча: педаль не скрипела, и бойкий челнок был недвижен;Только крутящейся прялки жужжанье, подобно волынке,Сопровождало обрывки тех песен, что пел старый фермер.И, как во время церковной службы, когда умолкаетХор, в тишине раздается с амвона священника голос, —Так же, в паузах песни, часы равномерно стучали.

Вдруг шаги донеслись, и, привычною сдвинут рукою,Стукнул засов деревянный, и дверь повернулась на петлях.Сразу узнал Бенедикт походку соседа Базиля,И по тому, как сердце внезапно забилось, узналаЭванджелина, кого он привел с собой. «Здравствуй, дружище! —Радостно фермер воскликнул. — Ну что же ты стал у порога?Ближе садись к очагу, без тебя твое место пустует;Трубку свою и табак, как всегда, найдешь ты на полке;Нравится мне любоваться сквозь вьющийся дым этой трубки —Или же кузни —лицом твоим добрым, румяным и круглым,Точно луна, что мерцает над жатвой в осеннем тумане».Вот что ответил на это кузнец, широко улыбаясьИ у огня занимая свое любимое место:«Счастлив ты, Бенедикт! Всегда у тебя наготовеШутка и песня; ты бодр неизменно, когда остальныеЗлых предчувствий полны и бед неизбежных страшатся, —-Словно тебе каждый день подзову найти выпадает!»И, чуть помедлив, чтоб взять принесенную ЭванджелинойТрубку и раскурить ее от уголька, он продолжил:«Четверо суток стоят англичане на якоре в бухте,Жерла пушек своих с кораблей на деревню направив.Что за цель у них — неизвестно. Но есть приказаньеВсем завтра утром собраться в церкви, где будет объявленВажный рескрипт королевский. Увы! Ждать хорошего трудно.Много мрачных догадок сегодня тревожит акадцев».Но отвечал Бенедикт: «Быть может, совсем не враждебнаЦель, что сюда привела корабли англичан. Может статься,В Англии — неурожай из-за долгих дождей или засух,Голод у них, а у нас трещат закрома от избытка».«Люди в деревне толкуют иное, — качнув головою,Молвил в сомненье кузнец и со вздохом тяжелым добавил: —Луисбург и Бо-Сежур не забыты, и Порт-Рояль тоже.Многие в лес из деревни бегут и, в тени его скрывшись,Ждут с замиранием сердца, что завтрашний день уготовит.Ты ведь знаешь: оружье недавно у нас отобрали,Только крестьянские косы остались да молот кузнечный».Фермер ему отвечал с улыбкою невозмутимой:«Жить без оружья спокойней среди своих стад и угодий;Здесь, под мирной защитою дамб, осаждаемых морем,Мы целей, чем в форту, под обстрелом вражеских пушек.Друг мой, забудь опасенья! Да не омрачится тревогойЭтот вечер благой; ведь сегодня — день обрученья.Выстроен дом и амбар. Для молодых постаралисьПлотники, вышло на славу! Распахана пустошь у дома;Сеном амбары полны, кладовые — запасами на год.Старый Рене Леблан уже и контракт заготовил;Скоро он явится; счастье детей — разве это не радость?»Возле окна с женихом своим стоя, ЭванджелинаНежно зарделась при этих словах отца. Но внезапноСкрипнула дверь, и почтенный нотариус тут появился.

III

Словно весло, обветшавшее в долгой борьбе с океаном,Гнут, но не сломлен годами казался нотариус сельский.Пряди желтые, в цвет кукурузных метелок, спускалисьС двух сторон высокого лба, и очки роговые,Сидя верхом на носу, выражали глубокую мудрость.Двадцать детей породил он, и сотня внучат на коленоК деду взбирались, играя часами его на цепочке.В пору войны он четыре мучительных года томилсяВ старой французской тюрьме, обвиняемый в «дружбе с врагами».Стал осмотрительней к старости он и мудрей, но по сутиПрост оставался душой, не лукав и по-детски доверчив.Все любили его; но особенно дети, которымОн рассказывал сказки о Ла-Гару, страшном волке,О домовых, что ночами водят коней к водопою,И о невинном Летише, о некрещеном младенце,Что обречен был, как дух-невидимка, скитаться по свету;Также о том, как в сочельник коровы беседуют в стойлах,Как лихорадку лечить пауком, заключенным в скорлупку,О четырехлепесткового клевера свойствах волшебных, —Словом сказать, обо всем, что хранит деревенская мудрость.Встав при его появленье и вытряхнув пепел из трубки,«Здравствуй, папаша Леблан! — воскликнул кузнец. — Ты ведь знаешьВсе пересуды, какие ведутся ныне в деревне;Что ты нового скажешь: с чем прибыли к нам англичане?»Скромно, достойно ответил на это нотариус сельский:«Много я сплетен слыхал, только проку в них, кажется, мало;Мне ничего достоверно про цель англичан неизвестно.Впрочем, в недобрых намереньях трудно мне их заподозрить;Мы ведь мирно живем, — за что причинять нам обиду?»«Боже правый! — вскричал, не сдержавшись, кузнец раздраженный. —Да неужель нам гадать: за что, почему и откуда?Несправедливости ныне кругом; и кто сильный, тот правый!»Но, не смутясь его пылом, ответил нотариус сельский:«Правда у бога одна, и правда всегда торжествует;Вспомнил я кстати рассказ, которым не раз утешалсяЯ в темнице, когда арестантом сидел в Порт-Рояле».То был любимый рассказ старика, повторяемый часто,Если он слышал, как люди на несправедливость роптали.«В некоем городе древнем (каком — я сейчас не припомню)Посередине площади высилась на постаментеСтатуя бронзовая Правосудья, сжимавшая твердоВ левой руке весы, в правой — меч, в знак того, что навекиВознесено правосудье в законах и в сердце народа.Даже птицы там в чашах весов свои гнезда свивали,Не опасаясь меча, сверкавшего грозно на солнце.Но с течением лет развратились понятья и нравы.Власть подменила закон, и сильный железной рукоюСлабого стал притеснять. И случилось, что в доме вельможиНитка жемчужин пропала, и в том обвинили служанку —Девочку, что сиротою жила в этом доме богатом.Суд неправый да скорый обрек ее казни; и кроткоВстретила смерть она возле бронзовых ног Правосудья.Но, едва вознеслась душа ее чистая к небу,Страшный гром прогремел, разразилась над городом буря,Молнии гневный удар из рук Правосудия выбилЧаши тяжелых весов и сбросил со звоном на землю.Тут и увидели все сорочье гнездо в углубленьеЧаши и в стенке гнезда — вплетенную нитку жемчужин».Молча дослушал кузнец, но казалось, что этим рассказомНе был он убежден и лишь возразить затруднялся.Мысли его застыли в складках лица, как зимоюПар застывает на стеклах причудливым, резким узором.

Эванджелина меж тем засветила настольную лампуИ оловянную кружку наполнила доверху темнымПивом домашним, что славилось крепостью и ароматом.Сам же нотариус, вынув чернильный прибор и бумаги.Твердой рукою вписал имена жениха и невесты,Возраст и дату, размеры приданого точно означив.Все, как должно, законным порядком свершил и покончил.В нижнем углу печать оттиснул большую, как солнце.Тут же на стол из кожаной сумки выложил фермерВознагражденье тройное в серебряной звонкой монете.Сельский нотариус встал, благословил нареченных,Поднял заздравную кружку и выпил до дна за их счастье.После губы степенно отер, поклонился и вышел,У очага в молчаливом раздумье хозяев оставив.Вскоре, по обыкновению, вынесла ЭванджелинаДоску для шашек. Игра началась. Старики, раззадорясь,Вместе смеялись над промахом каждым и каждой удачей —Цепь ли кому удавалось прорвать или дамку поставить.В это время поодаль, в сумраке ниши оконной,Нежно шептались влюбленные, глядя, как месяц восходитНад океаном седым и серебряной мглою долины.Так миновал этот вечер. В девять часов с колокольниЗвон раздался — сигнал для тушенья огней; и тотчас жеГости, простившись, ушли. И в доме покой воцарился.Долго, долго еще звучали слова расставаньяВ памяти Эванджелины, отрадой ее наполняя.Вот уж прикрыт был золою жар в очаге, и неспешноВверх по дубовым ступенькам шаги отца проскрипели.Вскоре и девушка двинулась наверх бесшумной стопою,Озарена в темноте ореолом лучистого света,Словно не лампа в руках, а сама она счастьем сияла.Вот очутилась она в простой своей девичьей спальнеС белыми занавесями на окнах, с высоким комодом,Где на просторных полках лежали, сложены в стопки,Шерсть домотканая и полотно — все ее рукоделье,То приданое, что драгоценней коров и баранов, —Верный знак, что невеста прилежною будет хозяйкой.Вскоре сделалась лампа ненужною, ибо потокиМягкого лунного света, вливаясь в окно, затопилиСпальню — и сердце Эванджелины волной всколыхнули.Ах, несказанно прекрасна была она в лунном сиянье,Ножками стоя босыми на светлом полу своей спальни!Ведать не ведалось ей, что в эту минуту средь садаМедлил влюбленный впотьмах, прикован к ее силуэту.Но про него она думала; и непонятной печальюСердце ее омрачалось порой, как скользящею теньюМесячный диск в небесах затмевался на миг. Но бесследноТаяла грусть, когда из-за мглистого полога тучиВновь выплывала Луна — и какая-то звездочка следом,Как Измаил, что с Агарью ушел от шатров Авраама.

IV