Лицей 2024. Восьмой выпуск - Анна Маркина

Что ты вспомнишь: поля лиловатые,

стайка сонных, мигающих в небе скворцов,

и набухшие почки,

как бы виноватые –

тычутся в сумерки, словно в лицо.

«Между снегом и листьями – дни весёлого голяка…»

Между снегом и листьями – дни весёлого голяка.

На пролёте птица тундро́вая говорлива:

всхлипы, всклики лужёной глотки, заморского языка.

Дрогнувший глаз залива.

Память чужая. Связь золотых времён.

Воздух, стёршийся по краям дороги.

Наблюдаешь бессовестно, к созерцанью приговорён,

как грибы и ягоды, подбираешь слоги.

На заброшенной даче боишься злого ежа –

в детстве с тайным каким-то смыслом лазил по старым

дачам –

хотя ёж давно подобрел и убежал

полон земли и плача.

Он бежит, и помнит его ветла,

как косынка жены светла.

«о кажется не скажешь и полслова…»

о кажется не скажешь и полслова

о ветке дерева

и дрогнет целый лес

простимся!

нам столько места дали для разлуки

с чугунной ласточкой на память в уголке

«Пахнет дождём…»

Пахнет дождём:

не водой, а вином домашним,

веткой, отцветающим мхом апрельским.

Тёмное время – с пятницы на субботу,

с субботы на воскресенье.

Страшно.

И разделить это время не с кем.

гулкое и пудовое

раздави меня как жука

что мне делать здесь

если исчерпаны возможности языка

Вот она тяжесть последнего в мире сюжета.

Зацвели абрикосы. Небо низкое. Холодно. И ни одной пчелы.

Но мы, оказывается, переживём и это.

«Над Чёрным прудом августовский жар…»

Над Чёрным прудом августовский жар,

как чья-то плоть на кончике ножа,

как белый пепел – времени равнина.

Я отпустил тебя, ладонь разжал:

о бабочка отца в ладони сына!

«Осень. Закат. Свет золотой прячешь ты, Азия горная…»

Пока мы говорим, уходит время злое: лови текущий день, не веря в остальное. Гораций (в переводе Фета)

Осень. Закат. Свет золотой прячешь ты, Азия горная,

как бы в карман, в складку хребта, как дорогое кольцо.

Вот бы и нам, радость моя, женщина вечная, гордая,

взять и залечь в сырость и тишь солнечных слушать скворцов.

Что говорить, это любовь, это случайность и вымысел,

это последняя воля твоих диких тянь-шаньских лесов.

Мак, василистник, кизильник, шафран, кто тебя, милая, выносил?

Здесь, на краю, шорох и снег, шёпот чужих голосов.

Память одна третьего дня, третьей мучительной ночи:

сохнущий в сумерках веточек хруст, почек слепая возня.

Асклепиадов нетронутый стих долог, но жизни короче –

александрийцы, надменны и злы, больше не примут меня.

Это конец? Нет, холода. Буду вино очищать, и мне

боги простят дерзость мою и остальное пройдёт.

Я улечу. Только скажи. Слышишь, ревёт на прощание

аэрофлотовский, белый, как свет, белый, как смерть, самолёт.

сон, приснившийся белым стихом

…и ранняя измена.

Лето, лето.

Отец, похожий на Хемингуэя.

Уборочная.

Съёмки кинофильма.

Спор с режиссёром.

Дождь к утру.

Измена.

Без телефона, в центр, на работу.

Киоск газетный – славный атавизм.

О друг последний, друг случайный,

слушай,

как хорошо пешком до центра.

Листья.

Туман и колокольчики трамвая.

Дай телефон, мне нужно позвонить.

«Но вспомнишь осень. Азиатский дух…»

Но вспомнишь осень. Азиатский дух.

И нас с тобой – как будто больше двух,

двоих, вдвоём… Обрывки старой песни.

И мы с тобой, конечно, не умрём.

Юг Казахстана. Хор майнушек. Если

пройдёт ещё лет десять, что тогда

останется? Одни стихи в журнале

да свет тянь-шанский, что светил в начале,

осенний свет последнего стыда.

«Скатано сено в тюки…»

Скатано сено в тюки.

Горбится поле.

Кажется:

топот и пот,

скачут сарматы и тюрки

и новость в мире одна: время.

«Оторопь тополя. Полая чаша труда…»

Оторопь тополя. Полая чаша труда.

Воздух тяжёлый, как в засуху сорок шестого.

Разве я помню всё это? Ушло, как вода

талая,

и не повторяется снова.

Было видение в детстве. И сон без конца –

снится и помнится, пламенным поездом длится –

звёзды сквозь листья, сквозь звёзды прожилки лица,

дальше и дальше – забытые милые лица.

Что я скажу вам, последнее имя храня?

Душная полночь в дешёвой гостинице. Кто я?

Что вы всё ждёте и ждёте, не помня меня

и не давая покоя?

«Или ветер, как наше безумье, неистов…»

Или ветер, как наше безумье, неистов,

а листва ураганом кружи́тся, как пламенный остров,

все сбежавшие – слёзы –

аполлоновки,

капли на ветках,

дробь, вибрация, трепет.

Боль твоих поцелуев –

пурпурный, алый;

как крыльями, машешь губами,

улетаешь, уходишь, гудишь

пароходом осенним,

отчаянным, сильным.

Нервов хрустальный букетик.

Застывший фонтан одиночества.

Брызги событий.

Уходите скорее и помните, будьте.

августовские эклоги

эклога первая

Ближняя Дача

Структура малинника. Скульптура славки

серой ли, ястребиной.

Ветер плывёт в листьях, как трепет приёмника.

Капля дождя грибного. Звонок остролистный.

Старая малина похожа на проволоку,

на волосы Смуглой Дамы из сто тридцатого сонета Шекспира.

Проще оболгать этот возраст, эту тяжесть характера

всякого дня, всякой малины в августе.

Быть в тени собственного дерева

и радоваться, как в галерее.

эклога вторая

Арборетум ночью

Второй выводок зябликов,

и каждый дождь ночной, как перевал осени,

как перелом помидорной ветки,

подвязанной ещё в мае:

шпагат, созревание, тяжесть, пища,

укус комара в верхнюю губу, как подростковый герпес,

женщина, как жилище. В такт, робко.

Клеймо клёна. Паутины татуировка.

И все листья братья. Все листья братья.

эклога третья

куст мелколистного боярышника.

Северная экспозиция Арборетумной балки

Крылышки осенних жигалок

вспыхивают на заходящем солнце, как маленькие ожерелья,

как маленькие озаренья –

к осени –

о ненужности,

жалости,