Ангелы поют на небесах. Пасхальный сборник Сергея Дурылина - Сергей Николаевич Дурылин

В праздники – другая страда.

Сколько надо напечь куличей, приготовить пасох из творогу, масла и сметаны на огромную семью. Тут нужен строгий расчет: «священную» пасху со «священным» куличом, которые

носили освящать к Богоявленью в заутреню, надо сделать таких размеров, чтоб всей семье, каждому человеку хватило по куску на каждый день в течение всей Светлой седмицы; задача не только кулинарно, но и математически сложная! Кроме «священной» надо наготовить пасох «для еды». Пасха так вкусна и нежна, так ароматна и сладка (сколько ванили, миндалю, сахару, коринки, цукатов пошло в нее!), что ее едят как пирожное, как сливочный крем или пломбир. Но разница та, что крему дадут в конце обеда по небольшой порции, а пасхи можно сколько угодно есть и заутренним, и за дневным чаем, и так в течение семи дней. Но мало того, «неосвященная» пасха делалась и разрешалось ее есть в течение всех шести недель «Цветной Триоди»[26], вплоть до Вознесенья. О, как широко пользовался каждый из нас этим правом законного, торжественного, свыше благословенного обычаем и обрядом лакомства! И какое трудно исчислимое количество пасох приходилось делать матери с Петровной! Пасхи делались по разным рецептам, разных составов: вареные и невареные, сметанные и творожные, шоколадные и фисташковые. Это было сложное искусство, требовавшее напряженного внимания и уменья.

Но дело с пасхами не ограничивалось кругом семьи. Отец, бывало, спросит дня за три, за четыре до праздника: «Мамаша, а ты не забыла, что надо Катерине Ивановне пасху и кулич?» – «Нет, не забыла». – «А в богадельню?» – «Помню». – «А Серафиме Павловне?» – «Помню».

Но иногда он ничего не спросит заранее, а просто на первый день праздника осведомится: «Послали пасху с куличом Серафиме Павловне?» И мать ответит так же просто: «Послали». Но, чтоб так успокоительно ответить, ей, обремененной заботами о семье в тридцать человек, необходимо удержать в памяти всех Серафим Павловн, Катерин Ивановн, всех бедных родственниц, богаделок и просто чужих людей и семей, которым тайно помогал отец, и вовремя послать им пасху, кулич, крашеные яйца – «дорого яичко к красному дню», и у матери всегда оно было готово к утру Великой Субботы, так что все эти полуродные, чужие и совсем безвестные люди и семьи встречали праздник с красным яичком, полученным из ее рук. И яичко это было ничем не хуже того, которое оставалось в ее собственном доме.

То же бывало на Рождество.

То же бывало и в неуказанное время.

По осени скажет, бывало, отец:

– Мамаша, Устинье Петровне в приют (это была мать сестриной гувернантки, почтенная старушка дворянка, лично видавшая Пушкина) послать бы моченых яблочков! Удались они у тебя в этом году. Порадовать бы старушку.

– Третьего дня няня отнесла, ходила к ней с детьми, – ответит мать.

Нянино посольство напомнит отцу нянину тетушку Елену Демьяновну, чудесную старушку.

– Да кстати бы послать Елене Демьяновне. У них богадельня бедная. Сухими снеточками их, я чай, кормят[27].

И на это ответ готов:

– В воскресенье нянька отпросилась со двора. Пойдет в ремесленную богадельню. Я уж велела Арине наложить десяток покрупнее в банку[28].

Чтобы всех так накормить, напоить, наделить и сделать то с красным яичком, то с моченым яблочком, то с рождественским гуськом или с именинным пирогом, надобен был огромный, непокладный труд, забота и самое пристальное внимание. И право, это внимание к кулебякам и их пышноте и вольному духу, смешное, может быть, на чей-нибудь взгляд, означало совсем не смешное, а достойное великой хвалы внимание к человеку. «Всякая душа калачика свежего хочет», – простодушно говаривала одна из временно проживавших в нашем доме старых девиц – Авдотья Николаевна Каржавина. И мама с отцом могли повторять ее изречение, они верно переводили его: «всякая душа – самая маленькая, малюсенькая – хочет ласки и привета, который есть не что иное, как внимание к человеку со всеми его слабостями и дорогими для него мелочами житейскими». И этому вниманью (а от него и пеклись все эти кулебяки и мочились с кардамоном все эти антоновские яблоки) строго верны были всегда и мать и отец и учили нас этому.

Часть 2, глава 4 «Няня Пелагея Сергеевна» (отрывок)

Вся наша жизнь – с младенчества до юности – прошла под любящим взором няни.

Когда ее зоркий и живой взор погас[29] – она умерла в 1908 году, 15 апреля, в четверг на Светлой неделе, – в мире потемнело для нас, и за всю дальнейшую жизнь никто для нас не возобновил этого света.

Из богадельни нам не дали вовремя знать о болезни няни, очень короткой: у нее была старая болезнь сердца, – и поздно известили об ее смерти. Мы приехали с мамой уже в день ее погребения, до заупокойной литургии. Она лежала в гробу в соборе Воскресения Словущего. Был пасмурный день, лил дождь, но над нею раздавались песни о Воскресении Христа. Светлые и ликующие песнопения ее любимого праздника сопровождали ее в могилу.

Я похристосовался с нею, прощаясь. Она сама выбрала себе могилу на том же Даниловском кладбище, где был погребен мой отец и ее выходок – Коля. Она захотела лечь под большой плакучей березой. «Тут найти меня легче, – говорила она, – и лежать хорошо под березой».

С тех пор прошло тридцать три года. Давно уже прибавилась на Даниловском кладбище другая могила – мамы, пережившей няню лишь на шесть лет. Обе могилы дороги мне одинаково, нераздельно, навечно.

Через два года после смерти няни, вернувшись с ее могилы в Светлый же день, я написал:

На дерн, весенне зеленеющий,

Кладу я красное яйцо

Тебе, усопшей, мирно тлеющей,

Гляжу в далекое лицо.

И со святыми упокоенной,

Что горесть поздняя тебе?

Здесь слез воскресших удостоенный,

Приникнув, плачу о себе.

Залогом верного свидания

Вручи мне крепкое кольцо —

Твое пасхальное лобзание

И красное твое яйцо.

Эта просьба моя к няне – последняя просьба к ней – остается для меня в силе и до последнего дня.

Болшево, 8-16. XII. 1941

Из романа «Колокола»

Часть 1, глава 2

Второй по старине колокол был Голодай.

Он был с трещиной, не велик, не звонок, лит без всяких украшений и без вязи. Голос у него и теперь, с трещиной, и прежде, без трещины, был горький, зябкий, натруженный.

Последний звонарь, Василий Дементьев,