Иосиф Бродский - Пейзаж с наводнением

Из У.Х.Одена

Часы останови, забудь про телефонИ бобику дай кость, чтобы не тявкал он.Накрой чехлом рояль; под барабана дробьИ всхлипыванья пусть теперь выносят гроб.

Пускай аэроплан, свой объясняя вой,Начертит в небесах «Он мертв» над головой,И лебедь в бабочку из крепа спрячет грусть,Регулировщики — в перчатках черных пусть.

Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток,Мой шестидневный труд, мой выходной восторг,Слова и их мотив, местоимений сплав.Любви, считал я, нет конца. Я был не прав.

Созвездья погаси и больше не смотриВверх. Упакуй луну и солнце разбери,Слей в чашку океан, лес чисто подмети.Отныне ничего в них больше не найти.

«Мы жили в городе цвета окаменевшей водки…»

Мы жили в городе цвета окаменевшей водки.Электричество поступало издалека, с болот,и квартира казалась по вечерамперепачканной торфом и искусанной комарами.Одежда была неуклюжей, что выдавалоблизость Арктики. В том конце коридорадребезжал телефон, с трудом оживая посленедавно кончившейся войны.Три рубля украшали летчики и шахтеры.Я не знал, что когда-нибудь этого больше уже не будет.Эмалированные кастрюли кухнивнушали уверенность в завтрашнем дне, упрямопревращаясь во сне в головные уборы либов торжество Циолковского. Автомобили тожекатились в сторону будущего и быличерными, серыми, а иногда (такси)даже светло-коричневыми. Странно и неприятнодумать, что даже железо не знает своей судьбыи что жизнь была прожита ради апофеозафирмы Кодак, поверившей в отпечаткии выбрасывающей негативы.Райские птицы поют, не нуждаясь в упругой ветке.

В разгар холодной войны

Кто там сидит у окна на зеленом стуле?Платье его в беспорядке, и в мыслях — сажа.В глазах цвета бесцельной пули —готовность к любой перемене в судьбе пейзажа.

Всюду — жертвы барометра. Не дожидаясь залпа,царства рушатся сами, красное на исходе.Мы все теперь за границей, и если завтравойна, я куплю бескозырку, чтоб не служить в пехоте.

Мы знаем, что мы на севере. За полночь гроздь рябиныозаряет наличник осиротевшей дачи.И пусть вы — трижды Гирей, но лицо рабыни,взявшись ее покрыть, не разглядеть иначе.

И постоянно накрапывает, точно природа мозгухочет что-то сообщить; но, чтоб не портить крови,шепчет на местном наречьи. А ежели это — Морзе,кто его расшифрует, если не шифер кровли?

Византийское

Поезд из пункта А, льющийся из трубытуннеля, впадает с гудением в раскинувшееся широко,в котором морщины сбежались, оставив лбы,а те кучевой толпой сбились в чалму пророка.Ты встретишь меня на станции, расталкивая тела,и карий местного мусора примет меня за дачника.Но даже луна не узнает, какие у нас дела,заглядывая в окно, точно в конец задачника.Мы — на раскопках грядущего, бьющего здесь ключом,то есть жизни без нас, уже вывозимой за моревследствие потной морзянки и семафора в чеммать родила, на память о битом мраморе.И ежели нас в толпе, тысячу лет спустя,окликнет ихний дозор, узнав нас по плоскостопию,мы прикинемся мертвыми, под каблуком хрустя:подлиннику пустоты предпочитая копию.

Робинзонада

Новое небо за тридевятью земель.Младенцы визжат, чтоб привлечь вниманьеаиста. Старики прячут голову под крыло,как страусы, упираясь при этом клювомне в перья, но в собственные подмышки.Можно ослепнуть от избытка ультрамарина,незнакомого с парусом. Увертливые пирогиподобны сильно обглоданной — стесанной до икры! —рыбе. Гребцы торчат из них, выдаваятайну движения. Жертва кораблекрушенья,за двадцать лет я достаточно обжил этотостров (возможно, впрочем, что — континент),и губы сами шевелятся, как при чтеньи, произнося«тропическая растительность, тропическая растительность».Скорей всего, это — бриз; во второй половине дняособенно. То есть, когда ужеостекленевший взор больше не отличаетоттиска собственной пятки в песке от пяткиПятницы. Это и есть началописьменности. Или — ее конец.Особенно с точки зрения вечернего океана.

В следующий век

Постепенно действительность превращается в недействительность.Ты прочтешь эти буквы, оставшиеся от пера,и еще упрекнешь, как муравья — кораза его медлительность.Помни, что люди съезжают с квартиры только когда возникповод: квартплата подпрыгнула, подпали под сокращение;просто будущему требуется помещениебез них.С другой стороны, взять созвездия. Как выразился бы судья,поскольку для них скорость света — бедствие,присутствие их суть отсутствие, и бытие — лишь следствиенебытия.Так, с годами, улики становятся важней преступленья, дни —интересней, чем жизнь; так знаками препинаниязаменяется голос. Хотя от тебя не дождешься нителескопа, ни воспоминания.

«После нас, разумеется, не потоп…»

После нас, разумеется, не потоп,но и не засуха. Скорей всего, климат в царствесправедливости будет носить характерумеренного, с четырьмя временами года,чтоб холерик, сангвиник, флегматик и меланхоликправили поочередно: на протяженьи трехмесяцев каждый. С точки зрения энциклопедии,это — немало. Хотя, бесспорно,переменная облачность, капризы температурымогут смутить реформатора. Но бог торговлитолько радуется спросу на шерстяныевещи, английские зонтики, драповое пальто.Его злейшие недруги — штопаные носкии перелицованные жакеты. Казалось бы, дождь в окнепоощряет именно этот подход к пейзажуи к материи в целом: как более экономный.Вот почему в конституции отсутствует слово «дождь».В ней вообще ни разу не говоритсяни о барометре, ни о тех, кто, сгорбясьза полночь на табуретке, с клубком вигони,как обнаженный Алкивиад,коротают часы, листая страницы журнала модв предбаннике Золотого Века.

Из Альберта Эйнштейна

Петру Вайлю

Вчера наступило завтра, в три часа пополудни.Сегодня уже «никогда», будущее вообще.То, чего больше нет, предпочитает буднис отсыревшей газетой и без яйца в борще.

Стоит сказать «Иванов», как другая эрасразу же тут как тут, вместо минувших лет.Так солдаты в траншее поверх брустверасмотрят туда, где их больше нет.

Там — эпидемия насморка, так как цветы не пахнут,и ропот листвы настойчив, как доводы дурачья,и город типа доски для черно-белых шахмат,где побеждают желтые, выглядит как ничья.

Так смеркается раньше от лампочки в коридоре,и горную цепь настораживает сворачиваемый вигвам,и, чтоб никуда не ломиться за полночь на позоре,звезды, не зажигаясь, в полдень стучатся к вам.

«В воздухе — сильный мороз и хвоя…»

Е. Леонской

В воздухе — сильный мороз и хвоя.Наденем ватное и меховое.Чтоб маяться в наших сугробах с торбой —лучше олень, чем верблюд двугорбый.

На севере если и верят в Бога,то как в коменданта того острога,где всем нам вроде бока намяло,но только и слышно, что дали мало.

На юге, где в редкость осадок белый,верят в Христа, так как сам он — беглый:родился в пустыне, песок-солома,и умер тоже, слыхать, не дома.

Помянем нынче вином и хлебомжизнь, прожитую под открытым небом,чтоб в нем и потом избежать арестаземли — поскольку там больше места.

«Клоуны разрушают цирк. Слоны убежали в Индию…»