Иосиф Бродский - Пейзаж с наводнением

Храм Мельпомены

Поднимается занавес: на сцене, увы, дуэль.На секунданте — коричневая шинель.И кто-то падает в снег, говоря «Ужель».Но никто не попадает в цель.

Она сидит у окна, завернувшись в шаль.Пока существует взгляд, существует даль.Всю комнату заполонил рояль.Входит доктор и говорит: «Как жаль…»

Метель за окном похожа на вермишель.Холодно, и задувает в щель.Неподвижное тело. Неприбранная постель.Она трясет его за плечи с криком: «Мишель! Мишель,

проснитесь! Прошло двести лет! Не стольважно даже, что двести! Важно, что ваша рольсыграна! Костюмы изгрызла моль!»Мишель улыбается и, превозмогая боль,

рукою делает к публике, как бы прося взаймы:«Если бы не театр, никто бы не знал, что мысуществовали! И наоборот!» Из тьмызала в ответ раздается сдержанное «хмы-хмы».

Приглашение к путешествию

Сначала разбей стекло с помощью кирпича.Из кухни пройдешь в столовую (помни: там две ступеньки).Смахни с рояля Бетховена и Петра Ильича,отвинти третью ножку и обнаружишь деньги.

Не сворачивай в спальню, не потроши комод,не то начнешь онанировать. В спальне и в гардеробепахнет духами; но, кроме тряпок отДиора, нет ничего, что бы толкнуть в Европе.

Спустя два часа, когда объявляют рейс,не дергайся; потянись и подави зевоту.В любой толпе пассажиров, как правило, есть еврейс пейсами и с детьми: примкни к его хороводу.

Наутро, когда Зизи распахивает жалюзи,сообщая, что Лувр закрыт, вцепись в ее мокрый волос,ткни глупой мордой в подушку и, прорычав «Грызи»,сделай с ней то, от чего у певицы садится голос.

«О если бы птицы пели и облака скучали…»

О если бы птицы пели и облака скучали,и око могло различать, становясь синей,звонкую трель преследуя, дверь с ключамии тех, кого больше нету нигде, за ней.

А так — меняются комнаты, кресла, стулья.И всюду по стенам то в рамке, то так — цветы.И если бывает на свете пчела без ульяс лишней пыльцой на лапках, то это ты.

О если б прозрачные вещи в густой лазуриумели свою незримость держать в уздеи скопом однажды сгуститься — в звезду, в слезу ли —в другом конце стратосферы, потом — везде.

Но, видимо, воздух — только сырье для кружев,распятых на пяльцах в парке, где пасся царь.И статуи стынут, хотя на дворе — бесстужев,казненный потом декабрист, и настал январь.

MCMXCIV

Глупое время: и нечего, и не у кого украсть.Легионеры с пустыми руками возвращаются из походов.Сивиллы путают прошлое с будущим, как деревья.И актеры, которым больше не аплодируют,забывают великие реплики. Впрочем, забвенье — матьклассики. Когда-нибудь эти годыбудут восприниматься как мраморная плитас сетью прожилок — водопровод, маршрутысборщика податей, душные катакомбы,чья-то нитка, ведущая в лабиринт, и т. д. и т. п. — с пучкомдрока, торчащим из трещины посередине.А это было эпохой скуки и нищеты,когда нечего было украсть, тем пачекупить, ни тем более преподнести в подарок.Цезарь был ни при чем, страдая сильнее прочихот отсутствия роскоши. Нельзя упрекнуть и звезды,ибо низкая облачность снимает с планет ответственностьперед обжитой местностью: отсутствие не влияетна присутствие. Мраморная плитаначинается именно с этого, поскольку односторонность —враг перспективы. Возможно, простоу вещей быстрее, чем у людей,пропало желание размножаться.

Из У.Х.Одена

Часы останови, забудь про телефонИ бобику дай кость, чтобы не тявкал он.Накрой чехлом рояль; под барабана дробьИ всхлипыванья пусть теперь выносят гроб.

Пускай аэроплан, свой объясняя вой,Начертит в небесах «Он мертв» над головой,И лебедь в бабочку из крепа спрячет грусть,Регулировщики — в перчатках черных пусть.

Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток,Мой шестидневный труд, мой выходной восторг,Слова и их мотив, местоимений сплав.Любви, считал я, нет конца. Я был не прав.

Созвездья погаси и больше не смотриВверх. Упакуй луну и солнце разбери,Слей в чашку океан, лес чисто подмети.Отныне ничего в них больше не найти.

«Мы жили в городе цвета окаменевшей водки…»

Мы жили в городе цвета окаменевшей водки.Электричество поступало издалека, с болот,и квартира казалась по вечерамперепачканной торфом и искусанной комарами.Одежда была неуклюжей, что выдавалоблизость Арктики. В том конце коридорадребезжал телефон, с трудом оживая посленедавно кончившейся войны.Три рубля украшали летчики и шахтеры.Я не знал, что когда-нибудь этого больше уже не будет.Эмалированные кастрюли кухнивнушали уверенность в завтрашнем дне, упрямопревращаясь во сне в головные уборы либов торжество Циолковского. Автомобили тожекатились в сторону будущего и быличерными, серыми, а иногда (такси)даже светло-коричневыми. Странно и неприятнодумать, что даже железо не знает своей судьбыи что жизнь была прожита ради апофеозафирмы Кодак, поверившей в отпечаткии выбрасывающей негативы.Райские птицы поют, не нуждаясь в упругой ветке.

В разгар холодной войны

Кто там сидит у окна на зеленом стуле?Платье его в беспорядке, и в мыслях — сажа.В глазах цвета бесцельной пули —готовность к любой перемене в судьбе пейзажа.

Всюду — жертвы барометра. Не дожидаясь залпа,царства рушатся сами, красное на исходе.Мы все теперь за границей, и если завтравойна, я куплю бескозырку, чтоб не служить в пехоте.

Мы знаем, что мы на севере. За полночь гроздь рябиныозаряет наличник осиротевшей дачи.И пусть вы — трижды Гирей, но лицо рабыни,взявшись ее покрыть, не разглядеть иначе.

И постоянно накрапывает, точно природа мозгухочет что-то сообщить; но, чтоб не портить крови,шепчет на местном наречьи. А ежели это — Морзе,кто его расшифрует, если не шифер кровли?

Византийское

Поезд из пункта А, льющийся из трубытуннеля, впадает с гудением в раскинувшееся широко,в котором морщины сбежались, оставив лбы,а те кучевой толпой сбились в чалму пророка.Ты встретишь меня на станции, расталкивая тела,и карий местного мусора примет меня за дачника.Но даже луна не узнает, какие у нас дела,заглядывая в окно, точно в конец задачника.Мы — на раскопках грядущего, бьющего здесь ключом,то есть жизни без нас, уже вывозимой за моревследствие потной морзянки и семафора в чеммать родила, на память о битом мраморе.И ежели нас в толпе, тысячу лет спустя,окликнет ихний дозор, узнав нас по плоскостопию,мы прикинемся мертвыми, под каблуком хрустя:подлиннику пустоты предпочитая копию.

Робинзонада

Новое небо за тридевятью земель.Младенцы визжат, чтоб привлечь вниманьеаиста. Старики прячут голову под крыло,как страусы, упираясь при этом клювомне в перья, но в собственные подмышки.Можно ослепнуть от избытка ультрамарина,незнакомого с парусом. Увертливые пирогиподобны сильно обглоданной — стесанной до икры! —рыбе. Гребцы торчат из них, выдаваятайну движения. Жертва кораблекрушенья,за двадцать лет я достаточно обжил этотостров (возможно, впрочем, что — континент),и губы сами шевелятся, как при чтеньи, произнося«тропическая растительность, тропическая растительность».Скорей всего, это — бриз; во второй половине дняособенно. То есть, когда ужеостекленевший взор больше не отличаетоттиска собственной пятки в песке от пяткиПятницы. Это и есть началописьменности. Или — ее конец.Особенно с точки зрения вечернего океана.

В следующий век