Не отрекаются любя. Полное собрание стихотворений - Вероника Михайловна Тушнова

не один, на белый стол ложась,

когда терпеть и покоряться надо,

узнал почти божественную власть

спокойных рук и греющего взгляда.

Вдыхал эфир, слабел и, наконец,

спеша в лицо неясное вглядеться,

припоминал, что, кажется, отец

смотрел вот так когда-то в раннем детстве.

А тот и в самом деле был отцом

и не однажды с жадностью бессонной

искал и ждал похожего лицом

в молочном свете операционной.

Своей тоски ничем не выдал он,

никто не знает, как случилось это, –

в какое утро был он извещен

о смерти сына под Одессой где-то…

Не в то ли утро, с ветром и пургой,

когда, немного бледный и усталый,

он паренька с раздробленной ногой

сынком назвал, совсем не по уставу.

Мать

Она совсем немного опоздала,

спеша с вокзала с пестрым узелком…

Еще в распахнутые окна зала

виднелось знамя с золотым древком,

еще на лестнице лежала хвоя,

и звук литавр, казалось, не погас…

Она прошла с дрожащей головою,

в глухом платке, надвинутом до глаз.

Она прошла походкою незрячей,

водя по стенам сморщенной рукой.

И было страшно, что она не плачет,

что взгляд такой горячий и сухой.

Еще при входе где-то, у калитки,

узнала, верно, обо всем она.

Ей отдали нехитрые пожитки

и славные сыновьи ордена.

Потом старуха поднялась в палату, –

мне до сих пор слышны ее шаги, –

и молчаливо раздала солдатам

домашние ржаные пироги.

Музыка

С утра в конторе щелкала на счетах,

в очках, платком замотана до глаз.

И было в ней от хмурой птицы что-то,

и что-то в ней отпугивало нас.

Мы очень мало знали друг о друге.

Откуда в лазарете эта тень?

Тревожной сводкой начинался день,

росли морозы, подступали вьюги.

Бывало, что усталость верх брала

и согреваться становилось нечем.

Но я ведь не об этом начала,

я начала о женщине…

Тот вечер

был тише и угрюмее других.

Почти стемнело. В коридоре где-то

стеклянный звук разбился и затих.

И показался на мгновенье светом.

Рояль отвык. В углу закоченев,

он весь скрипел и охал от натуги,

но беспощадно старческие руки

будили в нем отчаянье и гнев.

И словно хрустнул, расколовшись, лед,

и мраку нет на свете больше места –

один порыв, один прямой полет,

все на пути сжигающее presto.

В очках, платком замотана до глаз,

как будто бы с охрипшей вьюгой споря,

она до ночи согревала нас

в продрогшем лазаретном коридоре.

…И, робко взяв пьянистку за плечо,

не отводя от белых клавиш взгляда,

старик казах проговорил: «Еще».

Потом подумал и прибавил: «Надо».

Кукла

Много нынче в памяти потухло,

а живет безделица, пустяк:

девочкой потерянная кукла

на железных скрещенных путях.

Над платформой пар от паровозов

низко плыл, в равнину уходя…

Теплый дождь шушукался в березах,

но никто не замечал дождя.

Эшелоны шли тогда к востоку,

молча шли, без света и воды,

полные внезапной и жестокой,

горькой человеческой беды.

Девочка кричала и просила

и рвалась из материнских рук, –

показалась ей такой красивой

и желанной эта кукла вдруг.

Но никто не подал ей игрушки,

и толпа, к посадке торопясь,

куклу затоптала у теплушки

в жидкую струящуюся грязь.

Маленькая смерти не поверит,

и разлуки не поймет она…

Так хоть этой крохотной потерей

дотянулась до нее война.

Некуда от странной мысли деться:

это не игрушка, не пустяк, –

это, может быть, обломок детства

на железных скрещенных путях.

«Я знаю – я клялась тогда…»

Я знаю – я клялась тогда,

что буду до конца верна,

как ни тянулись бы года,

как долго бы ни шла война.

Что все – с тобою пополам,

что ты один мне только люб,

что я другому не отдам

ни жарких слов, ни верных губ.

С повязкой влажной и тугой

в жару метался тот, другой.

И я, дежурная сестра,

над ним сидела до утра…

Он руку женскую к груди

тоскливо прижимал в бреду

и все просил: «Не уходи».

И я сказала: «Не уйду».

А после, на пороге дня,

губами холоднее льда,

спросил он: «Любишь ли меня?»

И я ему сказала: «Да».

Я поклялась тебе тогда, –

но я иначе не могла…

Обоим я сказала «да»

и никому не солгала.

«Мы ждали ее в понедельник, и в среду…»

Мы ждали ее в понедельник, и в среду,

и утром, и в полдень, и после обеда.

Мы ждали до вечера, дотемна,

мы в окна смотрели – опять не она.

На улице ветер пахучий, крылатый…

Пушок тополиный влетает в палаты…

Вхожу, а в палате уныло, темно,

на столике блюдце окурков полно.

И голос глухой заклинает меня:

«Уйдите, сестрица, не надо огня».

А мы-то, а мы-то не спали ночами

и с ложечки чаем поили вначале,

и старый хирург, приходя, его сам,

как мальчика, гладил по волосам…

Мы