Записки Фомы неверующего - Пиня Копман

class="p1">А то, что дети тол несут,

он этого не знал.

И ждал его не Божий Суд,

а просто трибунал.

Он рукавом слезу стирал

с разбитого лица.

А на суде солдат молчал.

Он просто ждал конца.

И был он много раз избит,

и возражать не мог.

Полковник строг был и сердит.

И приговор был строг.

Он был рассветною порой,

когда светлеет мир,

расстрелян. Но не как герой,

как подлый дезертир.

Второй был врач, и мог на спор

пить спирт и не косеть.

В дежурство трахал медсестер,

а, впрочем, был как все.

Не гений, но и не дебил,

знал туго ремесло,

и в абортарий послан был.

Ему не повезло.

Ведь выживание — закон

для всех детей Земли.

И души тех, кто не рожден

во сны его пришли.

Другой бы плюнул, да забыл:

моей вины, мол, нет!

А он, видать, из слабых был

и страх топил в вине.

Еще при жизни стал мертвец,

из тех, кто не встает.

И пьяный бред его вконец

сгубил всего за год.

А третий — истый адвокат,

хотя не из светил,

был тот, кому дорогу в ад

сам Сатана мостил.

Деньгами пахло за версту

когда в суде сидел.

И было на его счету

немало грязных дел.

Но, видно, совести сидит

у всех в душе росток.

Под суд попал садист-бандит,

безумен и жесток.

Суда был переполнен зал

дружками по «перу».

Вдруг правду адвокат сказал,

что вовсе не к добру.

На много-много лет садист

посажен был в тюрьму.

А адвокат дрожал как лист:

страх жить мешал ему.

И был с позором изгнан он,

и проклят был везде.

и права выступать лишен

в суде и не в суде.

А через год его жена

днем, на глазах у всех,

была в машине сожжена

под чей-то дикий смех.

А он ее похоронил,

припал лицом к земле,

и утром дома найден был

подвешенный, в петле.

А после смерти души их

растаяли, как тень.

Господь призвал их, всех троих,

на суд к себе в тот день.

Бог-председатель был суров

и, что еще страшней,

огромный список их грехов

читали восемь дней.

И строгий Демон — прокурор

назвав пятьсот статей,

кричал, что все они — позор

Адамовых детей.

И что они, — укор Земле,

бесчестье всей страны.

Что двадцать тысяч лет в смоле

кипеть они должны.

Тут адвокатик-ангелок

стал по листку читать,

что десять тысяч — потолок,

и нужно ж меру знать!

А Бог сидел, как неживой

как будто вдруг заснул,

и только нимб над головой,

разок-другой качнул.

Но вдруг, отбросив со стола

законов толстый том

Бог закричал: «Что за дела?!

Ведь главное не в том!

Не будет вынесен зазря

суровый приговор.

Вся жизнь их, честно говоря,

сметенный с пола сор.

Но смерть, — абсурд во всей красе.

Таких живущих рать.

Что ж этим бы не жить, как все:

молчать как все, стрелять, как все,

и просто — не встревать???

Пусть возвращаются на свет

в обличиях других

А Мы, глядишь, за сотню лет

рассмотрим дело их."

И тут балладе бы конец,

но я сказать хотел:

не верю я, что Бог-отец

настолько мягкотел.

Один знакомый мой солдат

балладу прочитал.

«Я расстрелял бы всех подряд!»,

уверенно сказал.

И врач-дантист ее читал,

и выбросил в окно:

«Врач алкашом от страха стал.

Его жалеть смешно!»

Читал балладу адвокат.

Сказав, что это бред,

всех дураков отправят в ад,

и им спасенья нет.

И оглянувшись, зашептал,

вдруг покраснев, как мак:

— Зачем ты это написал?

Ты что, совсем дурак?

Ты никому не говори,

никто не верит в чушь,

и было ж нас тогда не три,

а три десятка душ.

Взглянул в глаза мои, друзья,

а взгляд был так тосклив,

что в Божий Суд поверил я,

который справедлив.

Им тоже тяжело

Он не любил ни этот двор, ни дом,

в подъезде вечный запах самогонки,

и дверь с такой пружиной, что с трудом

откроешь, а потом гремит вдогонку.

Он не любил чиновников тупых,

секретарей надменных узколобых.

И взгляд безумной и глухой толпы,

с вкраплениями боли или злобы.

Наверно, что-то лопнуло внутри

и раздражали труд безрезультатный,

и гвоздь, торчащий вечно из двери,

хоть загнут был и вбит неоднократно.

Устал он от грызни, от трепотни.

Устал бороться с миром, с этой дверью,

и — да, с гвоздем, который, лишь зевни,

из крыльев подло рвет и пух, и перья.

Как смотреть на мир

Мир с изнанки очень тонок

как из радуги ларец.

Что увидит в нем ребенок

не заметит и мудрец.

Не поймет его явленья

сколько лет не проживи.

Создан мир из восхищенья

и замешен на любви.

Мир уже погибал

Гром трещит пустым орехом.

Небо плачет сквозь прореху,

рваных черных туч испод.

И глумливым не до смеху:

Ливень смоет, как помеху,

человейник в бездну вод.

Старый Ной молчит угрюмо.

Тяжек вздох и тя́жка дума:

мир умрет и будет пуст.

Как из старого галью́на

дух звериный прет из трюма

тяжек, спёрт, кисельно густ.

И душа дрожит смятенно:

воды высятся как стены,

ширь безвидна и пуста,

Стылый ветер, злой, надменный,

с волн срывает шапки пены,

бьет в смолёные борта.

Тяжка божия секира.

Зло исторгнуто из мира

просветлел небес порфир.

Изготовясь к возрожденью

ждет уже освобожденья

чистый, светлый, новый мир.

Мир-отстиранный платочек,

как листочек прет из почек.

Но держись насторожѐ:

Бог не фраер, не начетчик.

Бог опять включает счетчик.

Слышишь? Тикает уже!

Прогресс

Я тень на плетень, я твой будущий день.

Я дух, об сову разбивающий пень.

Ты прах позади. Ты заноза в груди.

С дороги моей поскорей уходи.

Беги! И мешать мне в пути не моги.

Твой ужас мои не замедлит шаги.

В досаде слепой я ударю стопой

и стены осыплются мелкой щепой.

Разрушится дом, распадется скала

и выгорит бор стовекóвый дотла.

Ничто не порвет путеводную нить

Мой ход не скривить и не остановить.

Молитвы без эха уйдут в пустоту

мечту обменяешь ты на маету,

и злато просочится сквозь решето,

и душ миллиарды увязнут в ничто.