Родительская тетрадь - Ольга Старушко

и на крыльях – кресты, кресты…

Батарея зениток. Просто

сердцевина линкора, остов

на приколе. Железный остров.

И полметра борта – броня.

Часть ржавеющей цитадели

до июня служила целью

для торпед или в минном деле

до того рокового дня,

как над бухтой Артиллерийской

мины вдруг расплескали брызги.

Самый первый удар фашистов,

вой сирены – а город спал.

Оборона. Теперь – вторая.

Купина горит, не сгорая,

и бомбёжкам не видно края:

возвращайся же в строй, металл.

Как корабль вы назовёте,

так и будет служить.

На флоте от Петра повелось: с почётом

возрождаются имена.

Две недели на всю работу

севастопольскому заводу:

стала в списке седьмой по счёту

батарея «Не тронь меня!»

Клич её – не угроза в битве,

а из Библии. Звук молитвы.

Так, воскреснув, сказал Спаситель

причитающим: да, не тронь,

не коснись, от Отца до Сына

дух пребудет неопалимым,

не рыдай мене, Магдалина,

ухожу в небеса.

Ого-о-о-о-о-о-о-онь!

Бьётся сердце стальное, бьётся.

Раздобыли вам краснофлотцы

якорь царского броненосца —

всё, что славно, в цехах хранят —

от «Марии-императрицы»:

принимай, «квадрат». Пригодится,

чтобы в шторм по волне не рыскать,

чтоб сражалась «Не тронь меня!»

Пропоют: ба-та-ре-ю к бо-ю!

По сигналу в поход готовят,

и буксир отдаёт швартовы —

ты прикроешь Бельбек собой.

Тут на точке на старый якорь

в отведённом тебе квадрате

встань и стой, не сдаваясь, насмерть,

принимая неравный бой.

По люфтваффе летят снаряды,

а к подлодкам они ныряют.

Дни и ночи одна команда:

не жалей для врагов огня!

«Штук» подбитых пылают трупы,

смят волной парашютный купол.

Огрызается, стиснув зубы,

батарея: не тр-р-р-р-р-р-р-ронь меня!

Немцы, что ваш хвалёный «Бисмарк»?

Никакой из его зениток

ни один самолёт не сбить, и

толку, что их у вас полста?

Наших – семь. Да три пулемёта.

Но наводим жуть на пилотов.

Нас заносят в книгу рекордов:

мы – не взятая высота!

Вспоминал штурмовик Ефимов,

как ему прикрывали спину:

сзади «мессеры», значит, ринусь

к батарее, штурвал клоня

от себя. В небе визг и вопль

и винтов, и горящих сопел —

кровью сплёвывал Севастополь

исступлённо: не тронь меня!

С Херсонесским аэродромом

до последнего в обороне.

А убитых в воде хоронят.

Корпус цвета морской волны

потемнеет от близких взрывов.

Дым клубами, и море – дыбом.

Батарея неуязвима:

меткий

чёрный

квадрат

войны.

…Мир настанет. У стенки Минной

ждут матросы и командиры.

Раздаётся команда: «Смирно!

Головные уборы снять!»

Бескозырки в руках, фуражки —

в память о канонирах павших.

На буксирах, последним маршем,

в бухту входит «Не тронь меня!»

Нас обнимут родные ветры.

Мы могли бы сказать и рэпом,

разумеется. Но об этом —

слог чеканя, как нерв звеня —

можно

только

стальным

квадратом.

Так мы молимся: брат за брата,

внук за деда, чьё имя свято,

заклиная – не тронь меня!

Песни в троллейбусе

Я помню: шёл троллейбус на парад.

Девятого. Родимая «девятка»

скрипела, словно сорок лет назад,

как в детстве. Но к привычному порядку:

названья улиц, спуски, светофор —

добавились вдруг песни из кабины.

В лесу прифронтовом душевный хор.

Землянка. Клин летящий журавлиный.

Потом мне рассказали, что везде —

в автобусах, троллейбусах, маршрутках —

заговорили песни в этот день.

И затихали и слова, и шутки.

И только музыка. И флаги корабля

у каждого причала Южной бухты.

Лишь «Экипаж машины поздравля…»

вставлял водитель. И кивал кондуктор.

Вы помните четырнадцатый свой?

Вы чувствовали, как нам было надо

тогда вдоль улиц встать живой стеной

и ждать часами этого парада?

И не было желания важней.

…На остановке у матроса Кошки

вошли в троллейбус четверо парней,

о чём-то отсмеявшись на подножке.

И тут накрыло. Пули по степи.

Дороги, что дымятся. День Победы.

Давай, неси, «девяточка», скрипи.

И пусть никто из них беды не ведал,

но за спиной – великий русский город.

И видимо, рвануло изнутри:

и парни спели эти песни. Хором.

И после попросили повторить.

Сосны

Нас провожает звук бензопилы,

когда она визжит в руках рабочих.

И мёртвых сосен корни и стволы

уложены рядами вдоль обочин.

В аэропорт автобус, год назад:

орлы сидели на старинных милях,

алел ветвями персиковый сад,

тенями цапли сквозь туман бродили.

Но этот визг…

Назад, через плечо,

жалея сосны, я тянула шею.

Дороги – да, советские ещё,

несовременны и несовершенны,

и тесные, и латаные, те,

что сквозь сады и что уходят в горы,

где пуговицами на животе

тугие купола обсерваторий —

без фонарей, лишь свет луны и звёзд,

и без разметки: свой? По габаритам.

Могли ли мы мечтать, что встанет мост

и что к нему протянется «Таврида»?

Впрямую в Севастополь не зайдёт:

замкнётся у кольца на Балаклаву,

где сосны в полный рост за годом год

штурмуют склоны в месте вечной славы.

У нас и так-то с грунтом тяжело.

Война его дробила, зелень срезав

до самых скал.

Что тут взойти могло,

когда