Лицей 2024. Восьмой выпуск - Анна Маркина

с начавшимися схватками – ложными, как оказалось.

Прийти она решила не сама, тётя привела. Тётя же записывала за Летисию все рекомендации медиков, объясняла ей, что написано в направлении для госпиталя и что такое подпись. Девочка долго смотрела в лист, нарисовала в конце несколько линий.

Она не умеет ни читать, не писать. Не знает, как называются внутренние органы женщины. Затрудняется посчитать, сколько недель беременна.

Я не стала спрашивать у неё, знала ли она, какие действия приводят к зачатию. Побоялась спрашивать, хотела ли она этого ребёнка и хотела ли того, что произошло с ней.

Сейчас ей было очень больно. Я не хотела дать ей даже намёк на то, что с ней что-то не так. Может быть, она действовала осознанно, а может быть, нет. Не важно.

Сейчас важно, что она сможет родить своего ребёнка в безопасности для себя и для младенца. Сможет выбрать, какой матерью ему быть. Надеюсь, сможет.

По какой-то иронии, в этот самый момент, когда наши врачи осматривали Летисию, за дверью сидела очередь школьников – из школы для бедных привезли целый класс на осмотр. Мальчишки и девчонки по двенадцать–шестнадцать лет.

Они хохотали и рассматривали витамины, которые получили в клинике. У большинства из них был недобор в весе, у некоторых были надеты разные носки, у кого-то дырявые футболки. Но они все умели читать и не собирались становиться родителями, по крайней мере, в ближайший месяц.

В отличие от Летисии, которую под руки вывели и повезли в госпиталь.

Десятый час ночи. Лежу в кровати, почти сплю. Звонок. Выгребаюсь из-под одеяла и несу себя в консульту. Ночью мы принимаем только неотложных пациентов.

Лиза уже впустила и принимает – мужчина лет пятидесяти с приступом панической атаки.

– До́ктора, у меня сердце выпрыгивает из груди, дышать трудно, что-то стучит в голове. Я умираю, да, я сейчас умру, до́ктора?

– Нет, вы не умираете. Да, у вас немного повысилось давление, у вас чуть чаще бьётся сердце, но не настолько, чтобы умереть. Вы не умираете.

Ищет в базе историю болезни, находит. Мужчина здесь не в первый раз, уже приходил с похожей жалобой около четырёх месяцев назад. Рассказывает, что тогда у него умерла корова. Ему стало так плохо, что он почти перестал спать, начались приступы удушья и страх смерти.

В нашей клинике ему подобрали антидепрессанты, и после их приёма на какое-то время он снова смог спать нормально. Сейчас симптомы вернулись.

Замолкает, смотрит в кирпичный пол.

Я тоже смотрю в пол и думаю.

Думаю о том, как хорошо, что в эту дождливую ночь у его юных сыновей нашлись силы и машина привезти его сюда. Думаю о том, как ему повезло, что в такой тяжёлый момент рядом с ним сидит эта красивая девушка и из каких-то несуществующих последних сил самым твёрдым голосом обещает, что сейчас он не умрёт. Думаю, что, собираясь сюда, меньше всего ожидала встретить жалобы на душевную боль, а вот же – почти каждый пятый пациент с ними. Неумело, по-детски формулируют они эти жалобы:

– До́ктора, я работаю, и мне так грустно, что не могу дальше работать.

– До́ктора, я проснулась, посмотрела на одежду и не смогла одеться.

– До́ктора, я подумала о сыне, который умер, и мне стало больно.

– До́ктора, я не хочу кормить своих детей. И себя не хочу.

– До́ктора, я умру, да?

Они выходят из клиники с пакетиками таблеток и уверенностью, что умрут не сегодня.

Они выходят жить. Хотя бы сегодня.

Собираясь ехать фотографом в Гватемалу, я взяла с себя слово – быть жестокой к своим снимкам. Делать лучшие. Оставлять лучшие. Слово не сдержала сегодня, на третий месяц.

Да, я знаю, что края кадра переэкспонированы. Знаю, что чуть более верхняя точка съёмки дала бы более удачное композиционное решение. Ну и, чего уж греха таить, – знаю, что ни разу не Тициан, на которого хотелось замахнуться.

Но оставлю всё равно.

Потому что, кроме всех недочётов, знаю об этом снимке ещё кое-что.

Знаю, что у меня было примерно восемь секунд, и я приняла решение снимать. Знаю, что до этого у меня не было группового портрета киче, а теперь есть. Знаю, что у женщины был приступ сильнейшей боли, а у меня сильнейшего страха снимать это.

Так что оставлю.

Пусть будет на память.

На днях в Гватемале прошли выборы. Выбирали президента, вице-президента, членов конгресса, парламента и вообще много кого.

Я не знаток политики и не собираюсь им становиться. Я просто наблюдатель, который замечает какие-то моменты. Может быть, они значимы для исторического процесса, а может быть, так – шутка какая-то. Рассказываю.

Видела, как в рамках предвыборной кампании партия Cabal ездила по Момостенанго с мегафонами и, приглашая голосовать за своего кандидата, разбрасывала спичечные коробки с символикой партии просто под ноги жителям. Видела, как родители отправили ребёнка к машине – попросить больше одного коробка, а водитель замахнулся возле его лица и уехал.

Слышала, как на собрании нашей деревни представители партии Vamos спрашивали у жителей – сколько их семьи сейчас могут потратить на питание в день. Слышала ответы – от двенадцати до семнадцати кетцалей на всю семью (это примерно 120–170 рублей). Слышала обещания, что при победе кандидата этой партии все смогут тратить на еду не меньше двадцати кетцалей.

Говорила с местными, что они думают по поводу представительницы победившей партии и того факта, что ей в публичном месте во время одного из выступлений поправляет обувь местный житель (да, здесь до сих пор есть мальчики – чистильщики обуви). Один сеньор ответил: “Я думаю только о том, хватит ли моей семье старой кукурузы до тех пор, пока созреет новая”.

Я всё больше думаю о том, что мир в лучших своих проявлениях держится на людях.

На таких, как доктор Лена. Которая в ночи гуглила, писала, звонила в чужой стране и на чужом языке. Искала шелтер для женщины, пережившей насилие. И нашла.

На таких, как водитель Костя. Который каждый вечер несколько лет уже садится за руль ночного автобуса “Ночлежки” и везёт по темнеющему Петербургу горячую еду тем, кому вообще нечего и негде есть.

На таких, как искусствовед Варя. Которая на первую же крупную премию вместе с женихом начала восстанавливать старую школу в глухой поморской деревне.

На таких, как вы.

Которые не ждут, пока придёт кто-то большой, сильный и порешает всё плохое, а берут и делают. Что умеют и как умеют. Главное, делают.

Иногда хочется показать себе в свои далекие шестнадцать картинки из сегодня. Чтобы уже тогда знать – всё, что надо, непременно случится.

Не в шестнадцать, ну, так в двадцать шесть ты будешь творить лютую дичь.

Сможешь ночевать в палатке на древних курганах. Сможешь писать в Русский музей, в Русское географическое общество и получать положительные ответы. Сможешь встречать людей, с которыми можно гулять под дождём, собирать шишки, обсуждать лямблиоз и сальмонеллёз за ужином.

На хрена? Это уже другой вопрос и, кажется, риторический.

Вообще много чего сможешь. Нет специального возраста, в котором что-то своевременно.

Если тебе сейчас шестнадцать – не бойся, всё будет.

Если тебе больше – тоже не бойся, всё тоже будет.

Куда оно денется, в конце концов.

– До́ктора, у меня уже три года диабет, месяц кружится голова и тошнит, неделю назад обожгла ногу, всегда болит всё. Но глаза болят сильнее всего, глаза мне полечите!

– Что же вы только сейчас-то дошли до нас?

– Ну, как стало очень больно глаза открывать, так я пришла. Детей было не с кем оставить, и кукурузу сажали.

Дети в количестве четыре штуки крутятся тут же, лезут на стулья и под стулья, моргают глазёнками на врача. Даже не всматриваясь, видно, что у них глаза красноватые.

У матери же почти однотонные кровавые комочки вместо белков и притаившиеся в уголках глаз коричневато-бурые наросты в форме мушиных крылышек – птеригиум.

– Работаете где?

– В поле овощи сажаю и на рынке продаю.

– На рынок как добираетесь?

– Пешком или на флитере, когда много нести.

– Понятно.

Из горных деревень до ближайшего городка не проложены дороги. Они пробиты в горах, в камне и оттого с годами не утрамбовываются, а крошатся. Каждая флитера тащит за своими колёсами плотный шлейф песка и пыли, словно залежавшиеся ковры выхлопывают. Единственное, чем местные жители защищаются от этого, –