Тайный ход - Лев Семёнович Рубинштейн

отдельного рассказа – называла директора нашей школы № 11, где она подрабатывала уборщицей. А в школе она мыла, соответственно, «колидор».

Она была совсем неграмотная, не умела ни читать, ни писать, но была необыкновенной доброты, отзывчивости и безотказности. Все знали об этом, и все этим с душевной легкостью пользовались. Марусю звали, чтобы сгрести с крыши снег, чтобы выгрести помойную яму, чтобы затопить печку или посидеть пару часов с неугомонным младенцем, которого не на кого было оставить. За работу она брала мало, а иногда и вовсе ничего.

А еще она налево и направо раздавала мудрые советы по медицинской части. «Если горло болить, – авторитетно говорила она, – то надо сначала прополоскать карасином. А потом – полстакана перцовки». «А если колену ушиб – то смазать колену карасином…» При этом всегда находился кто-то, кто иронически уточнял: «А потом полстакана перцовки?» «Конечно! – убежденно подтверждала Маруся. – Как же без этого!»

Одним словом, с «дилектором» мы в этой загадочной маминой фразе кое-как разобрались. То есть понятно, что имелся в виду «директор».

«Ну и что?» – слегка уже раздраженно спросит нетерпеливый читатель – и будет, в общем-то, прав.

А то, скажу я ему, что фамилия этого «дилектора» была – внимание! – Тепленький. Семен Григорьевич Тепленький – так звали многолетнего директора нашей одиннадцатой школы.

«Какой-то ты тепленький!» – подразумевала мама под этой странной фразой и шла за термометром. А «дилектор» был нужен ей для юмора – нельзя же, чтобы совсем без юмора. Особенно при том, что болел я в те годы беспрерывно. Ангина за ангиной, пока светило ухо-горло-носа Тигран Арамович Мхитарьян не удалил мне гланды, и ангины тотчас прекратились.

Семен Григорьевич Тепленький был бессменным директором многие годы. Он был директором все те десять лет, что там проучился мой старший брат, и почти столько же, когда уже учился там я.

Когда я рассказываю разным людям, как звали директора моей школы, разные люди, как правило, начинают смеяться. Я их понимаю – фамилия и правда смешная.

Но удивительное дело: никакого смеха или хотя бы улыбки это имя не вызывало у всех тех, кто ходил в эту школу, или у тех, кто в ней преподавал. Более того, фамилия эта внушала людям лишь почтительный страх. И страх этот испытывали буквально все, включая отпетых второгодников, некоторые из которых отправлялись за свой веселый нрав в исправительную колонию, не доучившись даже до 7‐го класса.

Страх начинался уже тогда, когда в конце «колидора» появлялась коренастая фигура в неизменном коричневом костюме.

Паническое восклицание «Атас! Тепленький!» звучит в моей памяти и по сей день, заставляя внутренне съеживаться и втягивать голову в плечи.

Он преподавал историю. Причем историю Древнего мира. В том числе и в нашем 5‐м «А». Его излюбленный дидактический прием был такой. Он подходил, клал ладонь на мою голову и говорил: «Как твоя фамилия? Рубинштейн? Отлично. Так вот Рубинштейн, допустим, – гражданин Спарты». «А Смирнов, – говорил он, подходя к Смирнову, предварительно осведомившись о его фамилии и кладя руку ему на голову, – гражданин Афин. И вот Смирнов говорит Рубинштейну…» Дальше не помню, но все смеялись и действительно запоминали, что Рубинштейн – гражданин Спарты.

Он действительно внушал трепет, хотя не только забавная фамилия, но также и внешний облик его, и его речевые особенности к этому вроде бы ничуть не располагали. Он говорил с сильным местечковым акцентом белорусского еврея – «трапка», «пьятница». На его голове вертикально торчали вьющиеся мелким бесом проволочные волосы. А на левой его ноздре даже издалека виднелась большая родинка, имевшая вид безупречно круглого веселого шарика.

* * *

«Мама, – спросил я однажды, – что больше, эра или эпоха?» Про эру я знал, что залп «Авроры» провозгласил начало новой эры. А когда эра закончится, никто не сообщил. С эпохой – та же история примерно. И было интересно, эпоха ли является частью эры или наоборот.

«Не знаю, отстань!» – с неожиданной резкостью ответила мама. Видимо, она была чем-то расстроена в тот момент.

Но меня тогда потрясла не резкость ее ответа, а внезапное шокирующее открытие, что мама может чего-то не знать.

* * *

Какие-то блинчики! Блинчики, два свежеиспеченных блинчика в двух маминых руках. Почему они, эти два блинчика, до сих пор не дают мне покоя? Почему мне так и не удалось забыть, как я иду заплаканный по полутемному коридору. Иду, обиженный мамой, обиженный на нее, на весь свет, злой и неприступный иду по коридору. А мама выходит из кухни, улыбаясь, с этими вот только что испеченными блинчиками в руках. Она несет их мне. Она идет мириться. Она улыбается. А я делаю злое лицо и отмахиваюсь двумя руками в значении «отстань». И я даже с закрытыми глазами, даже через столько лет вижу, как мгновенно уходит мамина улыбка, и я вижу сконфуженное, расстроенное мамино лицо и ощущаю острые уколы собственной совести. Надо ли напоминать о том, что после этих злополучных блинчиков было много чего, от чего сводит пальцы ног, но помню я именно это, именно это. И не знаю, как это теперь исправить.

Апельсин

Я-то этого, разумеется, помнить не могу. Но мама столько раз рассказывала об этом, что мне стало в какой-то момент казаться, что я это помню и сам.

Когда мне было примерно полгода, рассказывала мама, я приобрел ужасное обыкновение вставать, вцепившись в сетчатый бортик своей кроватки, на ноги и, ритмично подпрыгивая на скрипучем матрасике, громко повторять: «Тяп-тяп! Бути-бути! Тяп-тяп! Бути-бути! Тяп-тяп! Бути-бути!»

Это бесконечно повторяемое шаманское заклинание могло длиться очень долго, сводя с ума родителей, бабушку и старших братьев.

Однажды мама сунула мне в руки только что купленный в магазине апельсин, чтобы я с ним поиграл и отвлекся хотя бы ненадолго от своих «тяптяпов» и «бутибутей».

Это помогло. Я и правда заинтересовался круглым красивым предметом и на некоторое время заткнулся.

Но через какое-то время мама вновь услышала мое монотонное и невыносимое «Тяп-тяп! Бути-бути!».

Подойдя к моей кроватке, чтобы забрать отыгравший свою роль апельсин, она с изумлением обнаружила, что никакого апельсина там нет. Не было его под матрасом, под одеялом, под подушкой – нигде его не было. Также его не было на полу, под моей кроватью, под кроватями всех членов семьи, под шкафом, под буфетом, под комодом, под этажеркой с книгами, за занавеской. Вот просто нигде.

Предположить, что я в свои полгода, лишенный каких бы то ни было зубов, мог втихаря сожрать здоровенный цитрусовый плод, к тому