Тайный ход - Лев Семёнович Рубинштейн

что он был врач, причем детский, и что его фамилия была Танкилевич. Запомнил я эту фамилию потому, что она была созвучна слову «танк». А именно, как я узнал, из горящего танка сумел выбраться в 43‐м году этот самый Леня, но выбрался не весь – без руки.

Его пальто на вешалке в прихожей легко было распознать по рукаву, глубоко засунутому в один из карманов. Я хорошо помню это пальто – серое в елочку, такая ткань была редкостью в те годы. Трофейный, видимо, матерьяльчик.

Время между тем шло. А Лени все не было.

И наконец он пришел.

Я все видел – я, естественно, болтался в коридоре. Я все видел и слышал, мало что понимая, но заражаясь всеобщей нервозностью и тревогой.

«Что? Почему? В чем дело, Леня?» – накинулись все на него. Но он, никому ничего не объясняя, подошел к Гале и сказал совсем непонятную мне вещь. Он сказал: «Галка, извини меня. Я два часа ходил вокруг дома, чтобы дать тебе возможность как следует подумать. Вдруг ты решишь отказаться».

Дальше произошло нечто уж совсем непонятное, потому что он немедленно и совершенно для меня неожиданно получил от Гали по физиономии.

Дальше произошло нечто еще более непонятное, потому что Леня этот вместо того, чтобы обидеться и дать сдачи, обнял Галю и стал просить у нее прощения.

«Ничего себе свадьба! – думал я. – Это что, и мне, что ли, когда-нибудь так же вот придется?»

А потом была свадьба. И она была, кажется, очень веселая.

Помню, как кто-то пронес мимо меня гитару с огромным алым бантом. Помню, как кого-то с шутками и прибаутками вывели на крыльцо «немножко продышаться». Помню, как кто-то пел под гитару «в огороде, бабка, в огороде, Любка, в огороде, ты моя сизая голубка».

И забудешь разве огромное блюдо с «наполеоном», которое я не выпускал из поля собственного зрения, пока не получил счастливую возможность принять и свое посильное участие в его стремительном опустошении.

Кухня

Чувственный опыт, коллективный или персональный, у каждого поколения соотечественников свой. И из закоулков, щелей и складок каждой эпохи, особенно той, на которую пришлось наше детство, тянутся к нам и живут вместе с нами какие-то навязчивые мелодии и картинки, какие-то словечки и прибаутки, какие-то запахи.

Запахи – как-то особенно.

Бывает так, что вдруг какой-то безымянный, нездешний, заезжий какой-то ветерок донесет до наших чутких ноздрей какой-нибудь забытый запах, один из тех, каких давно уже нет в нашем активе, в каталоге актуальных запахов.

Зря, конечно, я употребил здесь слово «забытый», зря. Никто не забыт, и ничто не забыто. И любое, даже самое слабое и мимолетное, самое косвенное дуновение того или иного фантомного запаха из детства мгновенно включает на полную громкость нашу задремавшую было память.

Вот ни с того ни с сего выскочит вдруг из подворотни притаившийся в закоулках памяти дух черной лестницы – незабываемый букет из запахов подвальной сырости, прелой капусты, засоренного сортира и кошачьих эротических проказ.

И ты немедленно, как в глубокий обморок, впадаешь в блаженное и мучительное детство. Прямо в середину 50‐х годов. Прямо в самую гущу огромной, как целая галактика, коммунальной кухни.

Вот помнит ли кто-нибудь из тех, кто помоложе, такое не слишком благозвучное слово, как «комбижир»? А я вот не просто помню, не просто не могу забыть (хотя и ужасно этого хочется) это ненавистное слово, но и время от времени явственно ощущаю его незабываемый дух. Тот самый, что доносился из недр нашей кухни, когда соседка Клавдия Николаевна жарила тресковое филе на этом самом комбижире.

Я никогда не знал, не знаю до сих пор и не очень, честно говоря, хочу знать состав этого уникального квазипищевого продукта. Но уникальный этот запах, который неделями не выветривался из кухни, а также и из коридора, а также и из всех комнат, стал что-то слишком часто в последнее время актуализироваться в моей оперативной чувственной памяти.

Когда слышишь или читаешь некоторые высказывания некоторых людей – даже не самых глупых, не самых тупых и необразованных, – первым делом хочется открыть форточку. Потому что первое ощущение – это ощущение спертой духоты с хорошо заметной примесью запаха пресловутого комбижира.

В одном из моих поэтических текстов есть такое место: «Я помню: в кухне полусонной вскипала мыльная вода. И синий ящик патефонный приоткрывался иногда. И под шипящие пластинки ушли блаженные года. И бледный пламень керосинки сокрыла мутная слюда».

Да, да, незабываемая керосинка. Да, то самое закопченное слюдяное окошко. Да, керосин. Да, керосинная лавка около станции.

Лавка находилась в странном полуподземном помещении, наподобие землянки. В глубине этого тускло освещенного пространства сидел печальный еврей с карикатурно огромным носом. На стене за его спиной висел портрет. Почему-то Энгельса. Почему? Непонятно. Энгельс в керосиновой лавке, тем более выдранный из канонического контекста, состоявшего из профилей Маркса, Ленина и Сталина, выглядел диковато. Но все как-то к нему привыкли. Еще мне запомнилась огромных размеров эмалированная, видавшая виды воронка, посредством которой керосин наливался в бидоны покупателей. Ну и вечный жестяной черпак с длинной ручкой.

И как, конечно же, забыть запах керосина, который я, к слову сказать, почему-то очень любил. И как забыть ту паническую интонацию, с которой из кухни время от времени доносилось: «Ой, я перекрутила фитиль! Какой ужас!»

Я-то хорошо, разумеется, знал и знаю, что значит «перекрутить фитиль», я навсегда запомнил густые хлопья жирной копоти, разлетавшиеся по всей квартире и густо оседающие на стенах, на мебели, на сохнущем белье, на потолке.

И до сих пор в тех или иных жизненных, общественных или политических ситуациях я время от времени вспоминаю о том, что значит «перекрутить фитиль». Я-то знаю. Я-то помню…

Начав вспоминать, остановиться уже невозможно. И все эти выплывающие наружу антикварные кадры, сцены и обрывки навсегда уже со мной.

Я помню клубящихся в густом котлетном дыму теток в разноцветных халатах, вертлявого мальчика Костю, пытавшегося шваброй вытащить из-под тумбочки закатившийся туда резиновый мячик, девочку Таню с куклой Розой в руках, седого и растрепанного Соломона, стоявшего в дверях с шахматной доской и бессмысленной улыбкой, помню все.

Дилектор Тепленький

Вот мама с утра пораньше щупает прохладной ладонью мой лоб и говорит более чем странную с точки зрения профана фразу: «Ой, какой-то ты сегодня дилектор».

Чушь какая-то, правда же?

Но нет, не чушь. Всё проще некуда.

Дело в том, что «дилектором» наша домработница Маруся – которая сама по себе заслуживает