Иосиф Бродский - Собрание сочинений

Испанская танцовщица

Умолкает птица.Наступает вечер.Раскрывает веериспанская танцовщица.

Звучат ударылуны из бубна,и глухо, дробновторят гитары.

И черный туфельна гладь паркетаступает; этокак ветер в профиль.

О, женский танец!Рассказ светилао том, что было,чего не станет.

О – слепок болив груди и взрывав мозгу, доколесознанье живо.

В нем – скорбь пространствао точке в оном,себя напрасносчитавшем фоном.

В нем – все: угрозы,надежда, гибель.Стремленье розывернуться в стебель.

В его накалев любой деталиместь вертикалигоризонтали.

В нем – пыткой взглядасквозь туч рванинузигзаг разрядаказнит равнину.

Он – кровь из раны:побег из телав пейзаж без рамы.Давно хотела!

Там – больше места!Знай, сталь кинжала,кому невестапринадлежала.

О, этот танец!В пространстве сжатыйпротуберанецвне солнца взятый!

Оборок пена;ее круженьеодновременноее крушенье.

В нем сполох платьяв своем полетесвободней плоти,и чужд объятья.

В нем чувство брезжит,что мирозданьеткань не удержитот разрастанья.

О, этот сполохшелков! по сутиспуск бедер голыхна парашюте.

Зане не тщится,чтоб был потушенон, танцовщица.Подобно душам,

так рвется пламя,сгубив лучину,в воздушной яме,топча причину,

виденье Рая,факт тяготенья,чтоб – расширяясвои владенья -

престол небесныйодеть в багрянец.Так сросся с безднойиспанский танец.

Итака

Воротиться сюда через двадцать лет,отыскать в песке босиком свой след.И поднимет барбос лай на весь причалне признаться, что рад, а что одичал.

Хочешь, скинь с себя пропотевший хлам;но прислуга мертва опознать твой шрам.А одну, что тебя, говорят, ждала,не найти нигде, ибо всем дала.

Твой пацан подрос; он и сам матрос,и глядит на тебя, точно ты – отброс.И язык, на котором вокруг орут,разбирать, похоже, напрасный труд.

То ли остров не тот, то ли впрямь, заливсиневой зрачок, стал твой глаз брезглив:от куска земли горизонт волнане забудет, видать, набегая на.

Каппадокия

Сто сорок тысяч воинов Понтийского Митридата– лучники, конница, копья, шлемы, мечи, щиты -вступают в чужую страну по имени Каппадокия.Армия растянулась. Всадники мрачноватопоглядывают по сторонам. Стыдясь своей нищеты,пространство с каждым их шагом чувствует, как далекоепревращается в близкое. Особенно – горы, чьивершины, устав в равной степени от багрянцазари, лиловости сумерек, облачной толчеи,приобретают – от зоркости чужестранца -в резкости, если не в четкости. Армия издалекавыглядит как извивающаяся река,чей исток норовит не отставать от устья,которое тоже все время оглядывается на исток.И местность, по мере движения армии на восток,отражаясь как в русле, из бурого захолустья

преображается временно в гордый бесстрастный задникистории. Шарканье многих ног,ругань, звяканье сбруи, поножей о клинок,гомон, заросли копий. Внезапно дозорный всадникзамирает как вкопанный: действительность или блажь?Вдали, поперек плато, заменив пейзаж,стоят легионы Суллы. Сулла, забыв про Мария,привел сюда легионы, чтоб объяснить, комупринадлежит – вопреки клеймузимней луны – Каппадокия. Остановившись, армиявыстраивается для сраженья. Каменное платов последний раз выглядит местом, где никогда никтоне умирал. Дым костра, взрывы смеха; пенье: «Лиса в капкане».Царь Митридат, лежа на плоском камне,видит во сне неизбежное: голое тело, грудь,лядвие, смуглые бедра, колечки ворса.

То же самое видит все остальное войскоплюс легионы Суллы. Что есть отнюдьне отсутствие выбора, но эффект полнолунья. В Азиипространство, как правило, прячется от себяи от упреков в однообразиив завоевателя, в головы, серебрято доспехи, то бороду. Залитое луной,войско уже не река, гордящаяся длиной,но обширное озеро, чья глубина есть именното, что нужно пространству, живущему взаперти,ибо пропорциональна пройденному пути.Вот отчего то парфяне, то, реже, римляне,то и те и другие забредают порой сюда,в Каппадокию. Армии суть вода,без которой ни это плато, ни, допустим, горыне знали бы, как они выглядят в профиль; тем паче, в три

четверти. Два спящих озера с плавающим внутрителом блестят в темноте как победа флорынад фауной, чтоб наутро слитьсяв ложбине в общее зеркало, где уместится всяКаппадокия – небо, земля, овца,юркие ящерицы – но где лицапропадают из виду. Только, поди, орлу,парящему в темноте, привыкшей к его крылу,ведомо будущее. Глядя вниз с равнодушьемптицы – поскольку птица, в отличие от царя,от человека вообще, повторима – орел, паряв настоящем, невольно парит в грядущеми, естественно, в прошлом, в истории: в допоздназатянувшемся действии. Ибо она, конечно,суть трение временного о нечтопостоянное. Спички о серу, сна

о действительность, войска о местность. В Азиибыстро светает. Что-то щебечет. Дрожьпробегает по телу, когда встаешь,заражая зябкостью долговязые,упрямо жмущиеся к землетени. В молочной рассветной мглеслышатся ржание, кашель, обрывки фраз.И увиденное полумиллионом глазсолнце приводит в движенье копья, мослы, квадриги,всадников, лучников, ратников. И войскаидут друг на друга, как за строкой строказахлопывающейся посередине книгилибо – точней! – как два зеркала, как два щита, как двалица, два слагаемых, вместо суммыпорождающих разность и вычитанье Суллыиз Каппадокии. Чья трава,

себя не видавшая отродясь,больше всех выигрывает от звона,лязга, грохота, воплей и проч., глядясьв осколки разбитого вдребезги легионаи упавших понтийцев. Размахивая мечом,царь Митридат, не думая ни о чем,едет верхом среди хаоса, копий, гама.Битва выглядит издали как слитное «О-го-го»,верней, как от зрелища своегодвойника взбесившаяся амальгама.И с каждым падающим в строюместность, подобно тупящемуся острию,теряет свою отчетливость, резкость. И на востоке ина юге опять воцаряются расплывчатость, силуэт,это уносят с собою павшие на тот светчерты завоеванной Каппадокии.

Лидо

Ржавый румынский танкер, барахтающийся в лазури,как стоптанный полуботинок, который, вздохнув, разули.

Команда в одном исподнем – бабники, онанюги -загорает на палубе, поскольку они на юге,

но без копейки в кармане, чтоб выйти в город,издали выглядящий, точно он приколот

как открытка к закату; над рейдом плывут отарытуч, запах потных подмышек и перебор гитары.

О, Средиземное море! после твоей пустыниногу тянет запутаться в уличной паутине.

Палубные надстройки и прогнивший базисразглядывают в бинокль порт, как верблюд – оазис.

Ах, лишь истлев в песке, растеряв наколки,можно видать, пройти сквозь ушко иголки,

чтоб сесть там за круглый столик с какой-нибудь ненагляднойместных кровей под цветной гирляндой

и слушать, как в южном небе над флагом морской купальнишелестят, точно пальцы, мусоля банкноты, пальмы.

* * *

Мир создан был из смешенья грязи, воды, огня,воздуха с вкрапленным в оный криком «Не тронь меня!»,рвущимся из растения, впоследствии – изо рта,чтоб ты не решил, что в мире не было ни черта.Потом в нем возникли комнаты, вещи, любовь, в лице -сходство прошлого с будущим, арии с ТБЦ,пришли в движение буквы, в глазах рябя.И пустоте стало страшно за самое себя.Первыми это почувствовали птицы – хотя звездатоже суть участь камня, брошенного в дрозда.Всякий звук, будь то пенье, шепот, дутье в дуду, -следствие тренья вещи о собственную среду.В клекоте, в облике облака, в сверканьи ночных планетслышится то же самое «Места нет!»,как эхо отпрыска плотника либо как рваный SOS,в просторечии – пульс окоченевших солнц.И повинуясь воплю "прочь! убирайся! вон!с вещами!", само пространство по кличке фонжизни, сильно ослепнув от личных дел,смещается в сторону времени, где не бывает тел.Не бойся его: я там был! Там, далеко видна,посредине стоит прялка морщин. Онаработает на сырье, залежей чьих запаснеиссякаем, пока производят нас.

Михаилу Барышникову