Родительская тетрадь - Ольга Старушко

который год,

когда от прежней жизни только стены,

обугленные контуры стены,

и невозможно, даже зная цену,

вернуться к мирной жизни без войны.

Живые и мёртвые

Поймите, не о памятниках речь.

Здесь даже слово сникло и озябло.

Октябрь вне формата минских встреч

рванул в глаза шрапнелью райских яблок.

…Они не выбирали времена,

среди других живя и умирая,

когда их души прибрала война:

кто в этом октябре, кто в прошлом мае.

Здесь не понять:

на передке?

в тылу?

Здесь не измерить —

долгий путь,

недолгий?..

И отставник сползает по крылу

доставившей снаряды старой «Волги»

к упрямому стволу на Карачун.

И в том строю —

кто на броне, кто пеший —

стоят они: оратор и молчун,

Ромашка-пономарь и снайпер-леший.

Строй поварих и медсестёр седых,

врачей, газовщиков, связистов местных.

Пенсионер с бутылками воды:

один на всех соседей.

Три подъезда.

Здесь мальчик: мы с тобой пойдём домой,

я только отдохну немного, папа…

Здесь строй имён – они укор немой.

Земля во рту под звук осенних капель.

Здесь бьёт и бьёт проклятый миномёт,

снимая адом прошенные жатвы.

Здесь женщина с осколочным в живот,

родившаяся ровно в сорок пятом.

Здесь каждый – воин.

Посмотри: одно

назло и киборгу-наёмнику,

и чёрту,

с луною споря, светится окно

в кромешной темноте аэропорта.

И накрывают залпы годовщин

тела своих и вражеские трупы.

Летящий к югу журавлиный клин

нацелен остриём на Мариуполь

и выкликает поимённо их,

по зову сердца, а не по приказу.

И все они стоят, храня живых,

обняв живущих

безоружным глазом.

Матч смерти

Играют немцы с киевским «Динамо».

А те, отбив от собственных ворот,

не сдавшись, снова лупят в сетку прямо,

как будто перед ними – вражий дзот.

Давай, хавбек, шустрей ногами двигай,

защитники, не прозевайте мяч!

Ваш Киев разгромила бундеслига,

чтоб отыграть товарищеский матч.

Финал известен: футболистов сразу

со стадиона – в лагерь и в расход.

А фильм об этом запретят к показу,

когда придёт четырнадцатый год,

когда в Донбасс, на лица маски сдвинув,

как в раздевалку к игрокам – эсэс,

футбольные фанаты Украины

пойдут громить. И «Град» падёт с небес.

Когда и мирный, и военнопленный

во рву – как будто снова Бабий Яр,

и весь Донбасс становится ареной,

а в секторах – прилёты и пожар,

когда его зелёные газоны

уже политы кровью в три ручья,

а линия разграниченья – зона,

где с боем вырывается ничья.

О мир, ты очумел на фоне спорта.

Отгородился баннером – и рад,

и вся игра идёт в одни ворота,

и убивают в дни олимпиад.

Пока нас развлекают мундиалем,

свистит снаряд вувузелом – не зря ж

фашисты, что когда-то проиграли,

на Украине празднуют реванш.

Музон фан-зон под пиво и сосиски…

Нам запрещает – здесь, в своей стране —

FIFA услышать голос вокалистки

с формулировкой: пела на войне,

где минами – по стадионам детским,

где смерть вопит из каждых новостей,

где отражал аэропорт Донецкий

атаки обезумевших гостей,

где, проклиная минское «динамо»,

расстрелянных хоронят пятый год.

На поле – бой. И вновь на нём упрямо

защитникам Чичерина поёт.

Троицкое

Деревня догорала в темноте.

Мальчишка лет семи смотрел с пригорка,

как дым сползал по склону и густел,

въедался в ноздри, отдавал прогорклым:

заборы там, внизу – из кизяка.

Свой дом повыше. Повезло.

…Румын когда-то,

по курам расстрелявши два рожка,

стащил горшок из печки, автоматом

грозя: молчите, все вы – partisanen,

и пятился, а сам косил глазами

по сторонам: чего б ещё схватить?

У тёти сын недужил – лихорадка.

И бабушка в той комнате с кроваткой

поставила в окно табличку: ТИФ,

так шастать перестали.

Офицер

на улице нашёл сестрёнку Любу

и сунул шоколад. А на лице —

улыбка до ушей, аж видно зубы.

И карточку достал и лопотал

про dotter у соседей на квартире.

Да фриц как фриц. Ну в форме. Без креста.

Не то что эти, в вычурных мундирах,

и с цепью на груди какой-то крест.

…А матерей гоняли на работы:

пахать, но хоть не на чужбине – здесь.

Он помнит, бригадир помялся что-то

в дверях и вдруг сказал: вас будут жечь.

Воды – и на чердак! Скирду спалите,

пусть дым затянет. Вон идут уже.

А дальше – мамин голос:

Витя, Витяа-а-а-а-а!..

И те, с цепями, во дворе соседском,

и голоса на нашем и немецком:

– На выход!

– Schneller!

На руках дитя.

– Куда ж я с ним? Младенец…

И блестя,

откуда ни возьмись, в руке у фрица

огромный нож. И малыша – на нож,

подкинув в воздух.

– Ну, теперь идешь?

…Ему десятилетиями снится:

соседку затолкали в строй – и к ним.

Издалека уже тянулся дым.

Хватают мать, и Любу рвут из рук. И оземь.

Но бабушка успела: у земли

ловила, проглотивши пыль и слёзы,

пока невестку со двора вели.

А вдоль дороги был густой овраг.

И старший из племянников за руку

в сплошную зелень сдёрнул —