Родительская тетрадь - Ольга Старушко

волчьими головами.

Как по воду пойдёшь к речке,

слева-справа шуршит сорго.

Вроде дом твой и недалече,

ну а если почуешь волка?

Мама слышит своих старших,

тёмный шёпот их о Волыни:

тихо, тихо кажи! Нащо?

Зачекай, не лякай дитину…

У моей бы спросить свекрови —

это после войны было —

как жених захлебнулся кровью

и нашёл в тех лесах могилу.

А они чёрта с два сгинут.

А они обойдут капканы —

и воткнут топоры в спину,

если помните про Галана.

А они уползут в схроны

да и пересидят где-то.

Выйдут оборотни в погонах

или даже при партбилетах.

Матереют теперь, звереют,

воют в городе и в деревне.

Не таятся ни днём, ни ночью,

и рисуют крюки волчьи.

Не смотри, что они сами

называют себя псами.

Брешут, точно, да что толку?

Видишь: волки – и есть волки.

Кто щадил их и кто плодил их,

столько лет охраняя норы?

Кто им дал осквернять могилы?

Кто им пули даёт и порох,

смолоскипу

и керосина?

Хто бажав створити як краще?

Тихо, тихо кажи! Нащо?

Де загине твоя дитина?

Кто говорил

Мужчина любит борщ.

И мотоцикл.

И внедорожник с колесом на дверце.

Чихает разве только от пыльцы.

От разговоров с ним тепло на сердце.

Мужчина ясноглаз, светловолос.

Он искренен. Настойчив – без нахрапа.

Он строит дом, корабль или мост

И снежным соснам пожимает лапы.

По льду – с восторгом, на санях с горы

летит, ликуя, и не знает страха.

По вечерам сквозь тёмные дворы

гулять с ним ходит добрая собака.

И вдруг от пары слов его в груди

запнулось сердце. Обратилось в камень:

игрушки по машинам рассадил

и походя назвал боевиками.

И при отъезде – что-то про АТО,

завидев сквозь метель часы вокзала.

– Кто говорил с тобой об этом? Кто???

– В садочку вихователька казала…

Стою немая. Поздно объяснять,

что всё не так и люди не такие.

…С утра туман. Мужчине скоро пять.

Вчера он из Москвы вернулся в Киев.

Через повешение

Пятнадцатый час

в Запорожье не могут снести Ильича.

И Днепр холодит

пожелтевшую челюсть плотины.

Но чу! Подцепили за шею – и тросом…

Кричат.

Сбылась голубая мечта копача

дармового бурштына.

Болтаясь на тросе, он смотрит с прищуром

в туманную даль.

Не место, не время в петле

размышлять о грядущих допросах.

Но время однажды свернется петлёй.

И вернётся февраль.

И мiсто:

Крещатик.

Промёрзлые доски.

Верёвки.

…А лучше – на тросах.

«Ой мама родная…»

Ой мама родная

дай войны холодной

выйду на село

гляну как услышу

три снаряда в крышу

рядышком легло

мама да не плачу я

что ж она горячая…

Чу

Чудь белоглазая ждёт, когда тронется лёд.

Колокол в голос рыдает над новгородским вече.

Разве упомнишь, какой нынче век и год?

Разве забудешь, каким побоищем мечен

возглас «Вставайте!..»,

с которым Прокофьев берёт аккорд,

и вот уже снова бронёю бряцают с Запада, ибо

имя Прокофьева держит Донецкий аэропорт,

и в полном доспехе

уходит под воду ливонский киборг.

Две вершины

Ну что же ты застыл, курган Матвеев,

на рубеже, где летом и зимой

в клубах тумана, вихрях суховея

Саур-Могилу видно по прямой?

Там голосит, как раненая, птица

среди руин и взорванных мостов.

А под тобой – нелепая граница,

автобус и дорога на Ростов.

Лицом на запад – взвод. Стоят где пали,

древко из стали сжав стальной рукой,

и в ярости молчат. Молчат в печали.

Война… а год какой? А век какой?

Вы в землю, не деля любовь сыновью,

легли на той и этой высоте.

А там опять бои. И слово «…кровью»

ржавеет на расстрелянной плите.

Как будто вашей крови было мало,

летели, разбудив от вечных снов,

осколки смертоносного металла

в окопы ваших внуков и сынов.

И взвод стальной в одном порыве весь бы

туда рванулся, им помочь готов.

Но только тот, кто жив, кто не железный,

уходит за кордоны блок-постов.

Уголёк

Таких домов полно и в Подмосковье,

послевоенных. Здешним невдомёк,

как страшен он – пустой, с пробитой кровлей,

стоявший в Углегорске «Уголёк».

Когда от прежней жизни только стены,

неизмеримой кажется цена

её – забытой, мирной, довоенной,

пока дымится новая война.

Пока их танкам на ходу раздолье:

прямой наводкой в каждый двор, подряд,

а выбьют их отсюда – через поле

из мести огороды кроет «Град».

Пока на крыше хвостовик от мины,

замрёшь, оцепенеешь от вины

за то, что эта стала слишком длинной:

уже длиннее той, былой войны.

Пока в гробах земли хоронят комья —

воронка, и ни дома, ни родни —

в далёком от Донбасса Подмосковье

увидишь целый дом.

Замри.

Моргни,

и вот он, «Уголёк», как будто снится

по здешним палисадникам прилёт.

И эркера сгоревшая глазница

глядит в упор в тебя