Дословно - Хамдам Закиров

по спине, и что мне ответить?

Две стоваттные лампочки, комната словно обуглена, стены

оплавились – потоки прохлады

скользят вдоль окна, – их не влечет огонек мой.

Поеду ли в Крым, в Коктебель,

забуду там то, что забыто, покроюсь

загаром как новой одеждой, умру

от ножа, воды или камня, пить в одиночестве буду и

смотреть на толпу. А когда-то

лето случалось весной, весна же –

царила весь год. И затем:

всё влекло, ночь казалась волшебной и плотоядной, закат

рубцевался на горизонте, кровоточили окна, витрины,

бассейны, река,

и, как чайки над высохшим морем,

летучие мыши метались над городом.

Я на ничейной земле, ты в другом мире и

теперь даже воздух – более влажный. Скрываюсь от всех,

запираюсь на ключ, делаю громкость на максимум: мне

предвещает погоню и бегство франко-японская группа U. F. O.

шпионской динамикой музыки к несуществующим фильмам.

Хочу свернуться клубком и исчезнуть. Не советую

быть со мной рядом. Я

отравлен теплом и морозом, который грядет,

сменой дней и ночей, женских лиц, острых блюд и

горячих напитков, будней и выходных.

Я отравлен всем этим

однообразием. Ночь,

ты не кончилась, нет?

Внутри бульварного кольца

No woman no cry, поет Боб Марли.

Ты нервно ходишь в комнате соседней.

Скрипит паркет. И ты скрипишь зубами. Кто-то из гостей

включил зачем-то телевизор. В коридоре

дверь хлопнула: кому-то вслед

раздались громкие ругательства. Что было дальше?

Лифт уехал вверх, пролеты широки, плюс семь на улице.

Иная речь, иное место зовут –

подальше, прочь от прошлого, что требует всё больше

к себе внимания. Пустыми

шевелят ветвями зимние деревья. Мой окурок

летит по ветру далеко и, шлепнувшись,

разбрызгивает искры, будто

салютуя захолустью полночных переулков.

День катится к чертям – через пятнадцать

минут наступит завтра. Нас обгоняет парочка:

обрывки разговора

о тонкостях кино, и долго, очень долго не горит зеленый свет.

Мы пересечь хотели ту черту, что отстранила нас от мира. Но

это был всего лишь перекресток.

Попытки избежать пустот всегда пусты. И свет

не просто исчезает: он гаснет в нашем сердце. Темнота

в зрачки прокралась, и судьба

нам подает, что может. Разве ты

не чувствуешь? В руках, как прежде, ничего. И наши ноги

отмерить могут сотни километров, чтоб

убедить нас – дни все одинаковы, и ночи нет конца –

она на время лишь уходит, как вода в отливе. И тогда

вскрываются лакуны, камни,

морские гребешки и звезды, раковины

с грязною посудой, простыни нестиранные, дом,

где всё покрыто толстым слоем надежды на уборку. Так,

армия, что на пороге пустыни

смотрит вдаль и ничего не видит, уповая – пусть

поход будет не кратким, но пусть полным

оазисов, богатых женщинами, золотом и пищей.

Их полководца же волнуют не стоянки:

ему важен последний берег. Им он грезит, загоняя лошадей,

чтоб там, на отмели сырой вдруг убедиться: вот,

нет далее пути, нет удовлетворенья, смысл утрачен. Что

делать? Кто подскажет? Боги

остались в обжитых местах. И впрочем,

всё это не про них. Одно и то же

и поиски, и ожиданье на их взгляд.

Подходим к дому. Во дворе

компания хмельная затянула:

«сейчас со всей мочи завою с тоски…», и тут

собака подключилась к хору. Машинально

смотрю наверх – луна за крышами, но в отсветах синеют

рельефы облаков, изломы веток, город,

что разлучает нас всё время, соединяя,

выбрасывая бездыханные тела

в очередное сновидение, в рассвет, лишенный очертаний.

Вот и пришли, входи, я только включу свет,

конечно, это здесь, вот тапочки, да, туалет направо,

сюда клади, да-да, сейчас поставлю чайник. (Вера бьется,

как черный дрозд в помятой ржавой клетке.)

Вечер и ночь

Если ты позволишь мне быть собой,

раздавать себя по крупицам –

воде, случайному солнцу в октябрьский день,

твоей руке, продлевающей мою тень –

по асфальту, на стену, и

дальше – к тебе; взгляд твой уносится ветром.

Одно или несколько слов, наждаком повседневности

стертых до дыр, до изначального смысла: его

приемлют простые вещи, нам он неведом, однако,

и мы движемся вспять – так

зонт выгибается под напором, и мы тонем в небесных слезах,

или ступаем в нежданно глубокую лужу, или

теряемся в переходах метро в назначенный час.

Небо над нами всё то же. Собаки снуют. Прохожий

толкает плечом и ты выронил сигарету. Что будет дальше?

Что делать мне, когда осень

гробит желания налету, как заправский охотник, а лето –

уже только сон, который хотелось бы видеть, но

вечер и ночь лгут, будто им нет конца, и чем

движения медленнее, чем реже глаза открываешь, тем хуже,

и время несется, как если б упало с пятого этажа

в кровавую лужу рассвета. И нет волшебства, нет

продолжения сказки,

что выросла в темноте, как черный цветок забытья, и

корни тревоги опутали тело: серый свет, и больше ничто

тебе не принадлежит – ни минуты, ни мысли, ни рука,

протянутая к стакану с водой. Даже

если ты позволишь мне быть собой. Даже

в этом случае.

Язык дороги, греческий язык

От МИДа до Театра Образцова мы ехали минут пятнадцать.

Весна и лето завернули перед нами

на Малой Бронной, чтоб осесть у Патриарших. Осень

ушла вперед, мигалкой расчищая путь, играя

на лобовом стекле твоей машины пожелтевшим

листком, застрявшим в дворнике. Зачем-то

достал я сигарету, нет, не хочу курить. Что делать

с музыкой? Давай,

попробуем мою кассету. Или лучше

оркестр колес автомобильных

пусть прошипит симфонию асфальта:

муар из серых, черных или пепельных полос,

разбитых кое-где дорожною разметкой. Что ты скажешь?

Невыносима мысль (ну надо же, Кавафис