Дословно - Хамдам Закиров

я просыпался и не мог

руками и ногами двинуть, крикнуть: горло сжато,

глаза еще не видят, только слух,

дрожа, улавливает дикий смех, который

плавно переходит в вой сигнализации машины под окном.

Свобода – призрак. Смерть

за мной бродила по пятам, с усмешкою следя за тем,

как я любил и лгал одновременно. Что было делать, папа:

я хотел, но получал ничтожные проценты.

Желания тонули в волнах ночи вместе со мною. Так же

скитался я по дням, по переулкам, по лицам, приводившим

меня в восторг, в уныние, в экстаз.

Я одинок, отец, и небо мрачно.

Полощутся как флаги нервно тучи.

Громоотвод предчувствует удар слабее, чем я – холод. Осень

не золотисто-красная, и солнце

повисло на бикфордовом шнуре: не греет и

наверняка погаснет прежде, чем

взорвется новым летом. Папа,

земля вбирает боль моих шагов.

Насколько хватит ей терпенья?

Скоро ведь октябрь и мы лет семь не виделись с тобой.

Я вспоминаю разные жилища и дороги,

стоянки, например, пустое поле в августе

и колкую щетину срезанных стеблей,

твою небритость вечную, а также

манеру подмечать в простых вещах необычайное. Так

сердце бьется перед сном –

всё медленнее, тише, глуше – словно

проигрыватель сбавил обороты, словно

упало напряжение. Мои очки разбились. Стекла

покрылись сетью мелких трещин и мутны: я

ничего не вижу, папа, ничего.

P. S. Прочел ли ты Руми и Араби,

которых я передавал? Или, быть может,

уже на равных общаешься ты с ними? Но об этом

даже подумать я боюсь.

Аквамарин

Слова твои лишь темный отклик

на тьму вещей, что с нами происходят.

Скажи мне, кто открыл тебе глаза,

кто дал возможность видеть то, что видно?

Вот дверь, вот розы высохшие, вот

жизнь моя, что тоже отцветает.

Ты различаешь вещи и события,

цвет губ и речь, которую они проговорили.

За окном

машины бороздят асфальтовое море. Здесь же –

свет подрагивает, кипятится чайник и

всё, что я бы смог произнести

наверняка окажется повтором.

Нас учат те, кто ничему не учит.

Шафраном пахнет. Бархат на диване

истерся в двух местах. На карте таракан

уселся на Гренландию. Зачем

приходят и уходят дни? Мне

ничего не остается. Смерть

близка мне, как никто другой. Ты хочешь

узнать подробности?

Ноябрь

Теперь, когда зима вот-вот

метлою мельника сметет наш город,

твоим молчаньем снежным я заболеваю.

Мои шаги листают листопад,

но уши ничего не слышат, будто

«Жил певчий дрозд» остановили на моменте,

когда герой вбегает к самому финалу,

к вступленью своему. Примерно также

смешно мы выглядим сегодня,

вдруг оказавшись посреди бульвара,

когда за ночь здесь всё преобразилось

и наша спешка ни к чему не привела.

Мне тычешь с укоризною свой зонт – знамение

несбывшейся погоды и глупых притязаний на

возможность счастья: сон,

которому не суждено закончиться:

деревья вымершие, мертвая земля.

Искусство фотографии

Искрится подсохший асфальт, и наши шаги

отдаются в узком проулке. Навстречу шмыгнул злобный пес,

бросив нам взгляд, горящую свалку и хлопья

истлевших бумажек, как пух тополиный

бреющих в воздухе. Где-то

раскрыто окно и доносятся странные звуки. Но

тень тишины следует зорко за нами. Разве мы слышим?

Шепчет нам каждое дуновение, фиолетово

жилка пульсирует, «стой, стой» гулко бьется в висках.

На втором этаже, на балконе,

бабушка греет кустик алоэ. Мне в ухо бормочешь: как жалко,

смотри какой кадр, нет черно-белой, и тут наконец

реверс сработал, и плеер бубнит голосом Кейва о баре

О’Мелли.

Для этой старушки мы тоже лишь эпизод

в безжизненной жизни, сценарий которой

исчерпан давно, если вообще был написан.

Фото такие можно снимать в любой миг, оглянись лишь.

Порой

я тоже кажусь себе таким стариком. Мне хочется

броситься в дом, щелкнуть замком, окна закрыть и

забиться в углу, ожидая нежданного – смертного часа или

прихода зимы. Греет коньяк. Но

темнота сковала руки и ноги, и ночь

улеглась на кровать, и вопрошает: чего, чего же ты ждешь?

Разве такого с тобой не бывает?

Как, например, в давешней подворотне,

упершейся в стену с граффити, которые

исчерпали все возможные направления выхода.

Август. Тупик.

«Главное в снимке, – ты говоришь, –

выдержка и наблюдательность». Что же, с годами

я кое-чего добился на этом пути. Но всё жив. Да и смерть,

как Дилан поет, еще не конец. «Пленки, –

ты добавляешь, – где Кейв, Пи Джи Харви и кто-то еще

поют эту песню». Черт,

всё-то ты знаешь. Ладно, идем, нас уже ждет

то, что вне объектива, всегда

на шаг впереди наших поисков композиции, освещения,

фактуры, себя.

На той стороне

Берег течет вдоль реки, обгоняет мельканье подошв:

ты идешь и идешь. Майский полдень

изжарен на противне солнца.

В любом насекомом скрыто что-то еще.

Бьются камни о воду. В потоке

тонет облако, твой силуэт, мои руки – мне

хочется пить, но вода не желает с этим считаться.

Ты тоже: ты

ускоряешь движение. Так

тороплива судьба и земля скрежещет об ось, и звенят

застежки хороших испанских сандалий. Вот только цветы

и высокие стрелки травы

машут, смеясь, ветерку. Я прощаюсь. Я здесь остаюсь.

Ты выбрала выбор. Цикады. Гроздь головастиков. Птица.

Они меня тоже не ждут.

Le serpent rouge

Вот несущие конструкции, мне говорят, вот мир, говорят,

повернутый к тебе задницей. Что ты на это скажешь?

Лето – очередное – считает мои дни и ночи.

Душ приму или выключу телевизор. Монитор,

и капли текут