Чешская и словацкая драматургия первой половины XX века (1938—1945). Том второй - Иван Стодола

между старой служанкой, прожившей в доме не один десяток лет, и молодой госпожой, которая свалилась как снег на голову и ничего не смыслит в хозяйстве.

С л е д о в а т е л ь. И только? А для покойного вы были всего лишь служанкой?

Ю л ь ч а. Известное дело. Вернее, он моя дальняя родня, а, когда у него померли отец с матерью, я взяла его на воспитание.

С л е д о в а т е л ь. Сколько же ему тогда было лет?

Ю л ь ч а. Десять.

С л е д о в а т е л ь. А вам?

Ю л ь ч а. Мне? Без малого тридцать.

С л е д о в а т е л ь. И в дальнейшем ваши отношения не изменились? Я имею в виду — лет через семь-десять?

Ю л ь ч а. Брехня все! Это ее выдумки, будто я потом завела с ним шашни! Просто смехота! Нешто я оставалась бы у него еще тридцать лет глядеть, как он спит с другими.

С л е д о в а т е л ь. Хорошо. Еще один вопрос. Обвиняемая утверждает, будто тот человек пришел за какими-то деньгами, которые его приятель проиграл в карты. Успокойтесь, я уже от вас слышал, что в вашем доме в карты никогда не играли. Но был ли в то время ваш хозяин при деньгах?

Ю л ь ч а. Аккурат мы сидели без гроша. Задолжали и мяснику и бакалейщику, извольте у них сами спросить.

С л е д о в а т е л ь. А все-таки…

Ю л ь ч а. Как есть ничегошеньки… может, у Адольфа что и завалялось в кармане, ну, да полиция знает об этом лучше моего. Враки все это, ноги чужой в доме не было. Никто ничего не украл. Прихожу домой, а она в комнате одна. Сказала ей не помню что — и вдруг вижу на полу мертвого Адю.

С л е д о в а т е л ь. Хозяина.

Ю л ь ч а (резко). Я вырастила его, а она его убила.

С л е д о в а т е л ь. Благодарю вас, вы свободны.

Ю л ь ч а  кланяется и выходит.

(Берет телефонную трубку.) Алло, от меня только что вышла главная свидетельница. Задержите ее и постарайтесь узнать, откуда взялись на полу обрывки газеты. Да, да, газеты. Нет, я ее об этом не спрашивал. Меня больше интересовали взаимоотношения в семье. Благодарю. (Кладет трубку и идет к другой двери, открывает ее.)

Входит  М а р т а. Она в скромном сером платье. На руке у нее красная повязка.

Что вам угодно?

М а р т а. Я пришла вам сказать, что во время допроса скрыла одну деталь. Помните, вы спрашивали, не знаю ли я, где можно найти того человека.

С л е д о в а т е л ь. Убийцу вашего мужа? А вам это известно?

М а р т а. Да, он сказал мне, где его можно застать.

С л е д о в а т е л ь. Это меняет дело в вашу пользу. Что же вы сразу не сказали?

М а р т а. Если он захочет мне помочь, то придет сам, я же не вправе допустить, чтобы его судили за то, на что он решился ради меня.

С л е д о в а т е л ь. Послушайте, пани, к чему это безрассудное благородство? Либо вы, либо он — другого выхода нет. Скажите, где его найти, — и вы спасены. Если не скажете…

М а р т а. Безусловно, есть что-то такое, из-за чего он не приходит. То ли какая-то веская причина, то ли с ним что-то случилось. Наверняка что-то случилось, иначе бы он обязательно пришел. Но поскольку он не дает о себе знать — выдать его я не могу.

С л е д о в а т е л ь. Будьте благоразумны, подумайте о себе.

М а р т а. Не могу. Я ему поверила, и он тоже, очевидно, доверял мне, если сказал, где я могу его найти. Я по-прежнему верю — при первой же возможности он придет.

С л е д о в а т е л ь. Если он действительно таков, каким вы его изображаете. Вы сказали, что он… взял у вашего мужа уйму денег. Что, если он не устоял перед искушением воспользоваться благами, которые доставляют человеку тугой кошелек?

М а р т а. Нет, я знаю, он не такой. Я чувствовала его… как бы это выразиться? Всеми фибрами души.

С л е д о в а т е л ь. Ошиблись же вы в своем супруге!

М а р т а. Но не в Людвике. Он был для меня откровением.

С л е д о в а т е л ь. Увы, нам это откровение кажется чересчур фантастическим.

М а р т а. Вы все еще верите словам этой Юльчи? Что он не кричал ей в лицо: мол, это сделал я… я один. Что тогда, кроме меня, в квартире никого не было. Вы вообще сомневаетесь в существовании этого человека? Значит, меня осудят? Осудят?!

З а н а в е с.

VI

Тюремная камера. М а р т а  стоит посередине и сначала говорит спокойным голосом. Лишь позднее собственные слова взбудоражат ее. В конце монолога она подходит к самому краю сцены и падает без чувств.

Стрелки часов сперва неподвижны, потом начинают медленно двигаться. Когда же она обращает свои мольбы к стремительно летящему времени, часы все убыстряют и убыстряют бег, так что в конце концов уже не видно стрелок.

М а р т а. И меня осудили.

Не решетки, не засовы, не четыре глухие стены, а время, тягучее время, томительные двадцать лет, — вот что стало моей тюрьмой. Пока они не истекут — не знать мне свободы. Длинная вереница минут ползет по моей камере, словно омерзительные, иссохшие тараканы, — одна к одной, друг за дружкой, еле передвигаясь, однообразно, медленно. Двадцать лет видеть это! Двадцать бесплодных лет. Двадцать лет вне жизни!

Вот на что меня осудили. На двадцатилетнее умирание! Что я могу сделать? Как мне побудить время убыстрить свое движение, заставить его бежать, лететь? Все мои дни и ночи — одна сплошная мольба. Я взываю к нему всякий раз, когда слышу тюремный колокол, отмеривающий томительные часы. Всякий раз, когда сквозь решетку проникает свет зари или вечерний сумрак, отмеряющие дни наши, я умоляю его: не стой, лети, стремись, не медли, беги, мчись, иссякай! Дни, ночи, лето, зима, молодость, годы, годы моей жизни — промелькните, улетучьтесь, рассейтесь! Возносил ли подобные мольбы ко времени, отпущенному нам судьбой, кто-либо еще, какая-либо другая женщина?

А я молюсь, заклинаю:

Истекай, время моей жизни, лихорадочно качайтесь, маятники секунд, бешено вращайтесь, куранты дней! Возьмите с собой гладкость и нежность моей кожи, блеск моих волос, свежесть моей женственности! Пусть мое лицо испещрят морщины, пусть поседеют мои волосы, пусть высохнут мои груди, пусть увянет мое тело, — только бы ты убегало, время! Превратите меня из молодой женщины в старуху, но, ради бога, промчитесь, два бесконечных десятилетия, как одно мгновение!

Это единственная моя мечта, единственная молитва, которую я не устаю повторять двадцать лет. Я — женщина, молящая время о старости. Это мой крест… За что я его несу? За свою вину? Вы видели — я не виновна. Вы собственными глазами видели истину. Прошли годы. У меня пепельное лицо, потускневшие волосы, изнуренное тело. Время услышало меня, миновало, пролетело. Что же мне еще? (Опускается наземь.)

Минутная тишина. Затем раздаются робкие аплодисменты.

ИНТЕРМЕДИЯ

В импровизированном зале зажигается свет. На вращающейся площадке под часами, стрелки которых продолжают крутиться так стремительно, что