Написанное остается - Александр Леонтьевич Петрашкевич

столу, присаживается на стул.

Т и х о н (после паузы). Ну так что?

А н д р е й. Ничего, брат мой!

Н а д е й к а. А ты к нам пока что в братья не лезь!

А н д р е й. Хорошо, сестра моя!

Т и х о н. Я не знаю, уверовал ты или придуриваешься, в принципе, только нас засмеют на всю область.

А н д р е й. Ясно дело. Засмеют!

Т и х о н (присутствующим). Вы видали?

Н а д е й к а. Надо было раньше смотреть!

Ю з и к. Мы же вдвоем бились с этой сектой проклятой… Ну, я сильнее оказался, устоял, а он надломился, влюбился, ну и… покатился!

Ш а т у н. Не очень вы с ними бились, если они его и Тэклю мою заарканили.

Ю з и к. Как могли, так и бились, потому что одни как персточки!

Т и х о н. Пусть, в принципе, сам скажет, как докатился до жизни такой?

Андрей пожимает плечами.

Ну, гражданин Тарасевич, что вы можете сказать своим бывшим товарищам, всей общественности?

А н д р е й (покорно, набожно). Ничего, в принципе.

Ш а т у н. Как — ничего?!

Н а д е й к а. Андрей, скажи что-нибудь!

А н д р е й. От последнего слова отказываюсь!

Т и х о н. Ну, знаешь!

Ш а т у н. В райком надо доложить, в редакцию!

Т и х о н. Отставить! Я не желаю, чтобы из-за его ренегатского, хулиганского поступка над Замоськами весь район потешался. Я с этого ревизиониста сам лыко сдеру.

А н д р е й (с издевкой). А формулировка?

Т и х о н. Что — формулировка?

А н д р е й. За что лыко драть будешь? За то, что сектантов замыкал, или за то, что сам к ним пошел? (Хочет идти.)

Т и х о н. Тарасевич, не ударился ли ты в детстве головкой о что-нибудь твердое?

Все смеются.

А н д р е й. А у тебя, у нехристя, ноги непарные: одна левая, а другая правая. (Хочет уйти.)

Харитон издали аплодирует Андрею.

Т и х о н. Нет уж, дорогой мой, в принципе, подожди! Поговорим по существу. Ты что же думаешь…

А н д р е й (набожно). «Сын мой, — сказал праотец Соломон, — если будут склонять тебя грешники остаться, не соглашайся, удержи ногу свою от стези их!»

Появляется  Р а з у м н и к о в.

Р а з у м н и к о в (Андрею). Если не ошибаюсь, это вы и есть?

А н д р е й. Видимо я, брат мой!

Р а з у м н и к о в. А кто бригадир?

Т и х о н (подает руку Разумникову). Я бригадир. Тихон.

Р а з у м н и к о в. Разумников. Лектор.

Т и х о н. Слава богу, хотя вы вовремя! У нас тут такое творится…

Ш а т у н. Заведующий клубом в ангелы записался, на небо лезет.

Т и х о н. В конце концов, надо взяться за этого идиота, чтобы завертелся, в принципе, как голый в крапиве!

Р а з у м н и к о в (поучающе). Ни в коем случае! Товарищи, подчеркиваю, ни в коем случае никаких оскорблений и никакого насилия над личностью. Будем рассматривать гражданина Тарасевича как жертву мракобесия и религиозного фанатизма.

А н д р е й. Понимаю! Сочувствую! Осознаю! Только все старания ваши, товарищ, — суета сует и томление духа.

Идет к молитвенному дому и поет с Харитоном под гитару псалом на мотив «Сулико».

Мир душе своей я искал,

Но его найти нелегко.

Долго я молился и страдал,

В поисках ушел далеко.

Т и х о н. Без психиатра, кажется, не обойтись!

Андрей с Харитоном исчезают в молитвенном доме.

И после этого мне будут говорить, что он жертва!

Ю з и к. Мракобес.

Н а д е й к а. Фанатик!

Т и х о н. Дезертир и вообще…

Ю з и к. Тайный агент империализма!

Н а д е й к а. Это еще выяснится, чей он агент.

Р а з у м н и к о в (рассматривает карикатуру на Андрея, читает).

«Андрей сплеча чихвостил бога,

А вот теперь притих, умолк.

Знайте, люди! Помните, люди!

Это был в овечьей шкуре волк!»

Снимите!

Ю з и к. Интересно, почему?

Т и х о н. Мы же до третьих петухов рисовали этого гибрида в волчьей шкуре.

Р а з у м н и к о в (категорически). Никто не имеет права оскорблять чувства верующих.

Ш а т у н. Правильно. Баба моя то же самое говорит, как только я за вожжи берусь.

Т и х о н. Сиди уж со своей бабой!

Р а з у м н и к о в. Одним словом, товарищи, будем менять тактику. (Идет за трибуну, раскладывает бумаги.) И я рекомендовал бы вам, товарищи…

Ю з и к (перехватывает). Вместо волка в овечьей шкуре дать овцу в волчьей шкуре!

Р а з у м н и к о в. Хотя бы себе и так…

Ю з и к. Ну, а если так, то я переодеваю овцу в волка и даю стихи:

Он был доверчив, как дитя,

С сектанточкой водил он шуры-муры.

Спасайте его, люди! Защитите его, люди!

Жертва он! Заблудшая овца в волчьей шкуре!

Т и х о н (Разумникову). Видали, как режет. Давно говорю — ехал бы в город, потолкался бы около редакций и через год-два как пить дать выбился бы в поэты. Так он же, дурак, ни в дугу. Там, говорит, свои около редакций роями гудят — отбоя нет.

Р а з у м н и к о в (обращает внимание на бутылки). Выпиваете, товарищ?

Ш а т у н. А кто теперь не пьет? Разве только гипертоники да вот они, сектанты!

Т и х о н (Юзику, чтобы не слышали остальные). Юзя, зайди, в принципе, в молельню и передай гражданам сектантам, что из района товарищ насчет огородов приехал, и если кто хочет быть в курсе обрезания, может подойти и послушать.

Ю з и к. А ведь я, Тиша, за такие методы культработы уже отсидел.

Т и х о н. Ничего, Юзя! За святое дело и посидеть не грех.

Направляется в молитвенный дом и сразу же возвращается в сопровождении возбужденных сектантов.

Все усаживаются на лавках.

Р а з у м н и к о в (Тихону). У меня сегодня еще три выступления, так что будем учитывать фактор времени.

Т и х о н. Товарищи, друзья, в принципе, граждане сектанты! Всем нам, Замоськам нашим, выпала большая честь, что к нам приехал ученый человек, глубокоуважаемый, всем известный… (Забыл фамилию.)

Р а з у м н и к о в (подсказывает). Разумников.

Т и х о н. Разумников, чтобы по-настоящему, в принципе, проработать вопрос о том, что я вам говорил, и о буржуазных пережитках и всяких других корнях…

Р а з у м н и к о в (уточняет). Гносеологических.

Т и х о н. Я и говорю об этих самых… И сейчас он нам прояснит, что к чему и как оно вообще, в принципе, должно быть с приусадебными участками и прочее. Попросим товарища Разумникова.

Все аплодируют. Смиренно садятся сектанты. Среди них и Андрей. Нет только Антония и Прасковьи.

Р а з у м н и к о в. Товарищи! У кого есть наука, говорил Гёте, тот не нуждается в религии, сказал Людвиг Фейербах. Скажу откровенно, ненавижу всех богов, сказал греческий трагик Эсхил (525—456 годы до нашей эры). В этой аудитории я могу сказать, так сказать не для широкой огласки, что наши философы преимущественно занимаются гносеологией истины, а гносеологией заблуждения, в частности религиозных представлений, у нас почти не занимаются. Поэтому в своей лекции я собираюсь относительно большое внимание уделить второй ее части — гносеологическим корням религии, потому что как раз по этому вопросу у нас литературы мало. Разумеется, то, что я скажу о гносеологических корнях религии, ни в коей мере не может