Пьесы - Афанасий Дмитриевич Салынский

высказал. Отошел. Спит. (Встрепенулась, что-то заметив.) Одну минуточку, товарищ старшина, одну минуточку. (Вытягивает шею, всматривается.) Ну так и есть! Только отвлекись, забудься, она уж тут как тут!

В противоположном углу палаты высвечивается койка. Возле койки  М и ш и  Е р о ф е е в а, облокотившись на спинку, стоит  С м е р т ь, и меланхолическая улыбка трогает ее смазливое лицо с накрашенными губами. Смерть одета в черное диковинное платье, подол которого, разделенный на широкие ленты, антрацитно сверкает, по нему искрят ночные звезды.

М и ш а. Ты кто?

С м е р т ь. Смерть.

М и ш а. Чья?

С м е р т ь. Пока не разобралась спросонья.

Подбегает  Л и д а, загораживает собой больного.

Л и д а. Пошла отсюда! Пошла вон!

С м е р т ь. Чего-о-о?! Ты, пташка…

М и ш а. Сказано тебе — катись! Сталыть, катись колбаской!

С м е р т ь. Грубиянишка! (Треплет Мишу за щеку.) При девушке, при милосердной сестре такие выраженья! Эх-хе-хе! Охамеешь с этой солдатней! Ну ладно, покедова! Я, кажется, койкою ошиблась. (Поет.) Что-то с памятью моей стало… (Вздыхает.) Считаю с вечера, считаю — и ошибусь голов на тыщу. Работы гибель! (Целует пальчики.) Гуд-бай, как говорится на одном острову… (Передвигается от койки к койке, напевая.) А умирать нам рановато, пусть помрет лучше дома ж-жена!

М и ш а. Вот распустилась, зараза, за войну! Во обнаглела!

Л и д а. Уж распустилась так распустилась! Властвует!

С м е р т ь (склоняется над Афоней Сидоровым). Как ты тут, болезный? Не сподобился еще?

А ф о н я (слабо борется со смертью). Уйди! Уйди! Креститься начну… Матюгом покрою…

С м е р т ь. Напугал! Я этих матюгов перетерпела-а-а! И в таких-то условиях женщина работай!..

А ф о н я. Какая ты женщина! Ты — зло!

С м е р т ь. А зло на чем замешено, мужик?

А ф о н я. Н-ну, на добре.

С м е р т ь. Вот то-то и оно-то! А я — как избавленье от всего.

А ф о н я. Поди ты! Покрою! Правда, покрою!..

С м е р т ь. Не посмеешь! В последние часы мои клиенты суеверны. Давай-ка поторапливайся! Дюжишь, дюжишь… Другой бы околел. Обход мой продолжается. Косьба идет. Большая косьба…

За сценой слышны крики: «Смерть! Смерть!»

Иду, иду! Чего вы орете? Вас много, я одна… (Исчезает во тьме.)

Л и д а (считает пульс у Миши, опускает его здоровую руку на одеяло). Ну, как вы?

М и ш а. Да я-то ничего. Как вы?

Л и д а. Я тоже ничего.

М и ш а. Ничего на ничего — и получается ниче.

Л и д а. Герой! Шутник! Обалделый от наркоза. Лежи и не дрыгайся. А то она, эта дама, тут поблизости.

М и ш а. Ниче, значит, нельзя?

Л и д а. Ниче.

М и ш а. Ты какую книжку читаешь?

Л и д а. Интересную. (Хочет уйти, но задерживается.) Стихи. Сборник стихов. Тут Пушкин, Блок, Есенин, Тютчев, Ахматова. Читал?

М и ш а. Не-е, я стихи не люблю. Я больше про разбойников да про пиратов люблю.

Л и д а. Тоже занятная литература. (Мнет конец косынки.) Неужели и это вот не нравится? «Вокруг белым-бело, так чисто, пусто так. Зима? Нет, не зима. Светло, а снега нет. Ах, этот белый цвет, ах, эта чистота… Зачем палаты красят в белый цвет? Припомнилось опять: от крови красный наст, и пламя ран, и горя чернота. О, госпитальный цвет! Разительный контраст жестоким фронтовым двум траурным цветам! Других на свете нет. Поклясться был готов! Победы красный цвет, вей знаменем, гори. Мальчишкой верил я, что в спектре семь цветов. А было на войне три цвета. Только три!»

М и ш а. Здорово!

Л и д а. Вот! А то: про пиратов люблю…

М и ш а. Да стих-то у тебя как-то душевно произносится. Слушал бы и слушал.

На койке заворочался Попийвода, приподнял голову Рюрик. Лида это заметила.

Почитай еще? Поговори!

Л и д а. Нельзя. Сосед, Попийвода, заворчит.

М и ш а. Сосед? Да, сосед у меня… А тебя как зовут?

Л и д а. С этого и начинал бы, как все добрые люди. Лида. А тебя?

М и ш а. Мишкой. Ерофеев Мишка.

Л и д а. Вот мы и познакомились. Спи. На рассвете так хорошо спится…

М и ш а. Ага, познакомились.

Опять в палате появляется  С м е р т ь.

А ф о н я. Сестра! Сестра! Сестренница!

Л и д а. Я все-таки пошла. Зовут. (Погладила мимоходом по щеке Мишу.) Ну, как от нее избавиться? Как отмолиться?

А ф о н я. Сестренница! Тут Смерть! Так и шастает, так и шастает… Отгони ее от койки! Отгони…

Л и д а. Сейчас! Сейчас! (Хватает полотенце, машет им.) Уйди! Уйди! Проклятая! Уйди!

С м е р т ь, ухмыляясь, пятится, отступает в темноту. Афоня успокоенно расслабляется. Лида дает ему попить из мензурки, озирается вокруг, вглядывается в темноту, подходит к столу, склоняется над книгой. За спиной ее светлеет квадрат окна. Жилы дерева становятся темными. Голова Лиды клонится к книге. В палате продолжается война — редким выкриком, далекой пулеметной очередью, вспышкой ракеты за окном…

Медленно светает.

В палате на одной, на другой койке шевеление. Кряхтя и стеная, усаживается Попийвода, украдкой крестится, Рюрик, еще не поднявшись с койки, лезет под подушку за кисетом. Со стоном просыпается и начинает кашлять  М и ш а. Разом выбрасывает себя из-под одеяла Восточный человек и обращается к Рюрику.

В о с т о ч н ы й  ч е л о в е к. Оставь, сорок, пожалста!

Продолжает спать и храпеть на всю палату Шестопалов.

Во дает товарищ старшина!

А ф о н я. Эту физкультуру он, оборони бог, как любит. Рассвет! Слава богу, рассвет!

Р ю р и к. А я разлюбил рассветы. Как рассвет, так снова война, бой. То ли дело сумерки. В сумерках все помыслы чисты, в сумерках все женщины прекрасны…

В о с т о ч н ы й  ч е л о в е к. Не согласен! Женщина — всегда прекрасный. Асобинна ночью, в саду ли, в агароде…

Ш е с т о п а л о в (с завыванием зевнул). Ы-ых, люблю я поработать, особенно поспать, люблю повеселиться, особенно пожрать. (Восточному человеку.) Откуда ты знаешь про женщин?

В о с т о ч н ы й  ч е л о в е к. Мы, восточные люди, многие тыщи лет живем и кое-что про женщин знаем! Пануша, грозный медсестра с клизмом на нас, как с автоматом! Мне клизма, Мишке клизма, Рюрику клизма. Попийвода уклоняется, все равно клизма. Шестопалов — клизма нет! Пачиму?

П о п и й в о д а. Бо усюду блат! (Полощет во рту, выплевывает в плевательницу.) Вон який я тяжелый — процедур нема, одна клизма, лекарствив таж не богато, с госпиталю не выпускают, вахтеров понаставили! У-у, попки!

Р ю р и к. Да, ты тяжелый! Кил сто!

П о п и й в о д а. Сто двадцать.

М и ш а. С фунтом! А что я, братцы, во сне видел?!

Р ю р и к. Войну? Любовь? Детдом родимый? На! (Подает Мише докурить.) Зобни!

М и ш а (затянулся). Ой-ой-ой, пошло-поехало! (Изображает, как кружится голова.)

Р ю р и к (отбирает у него окурок). Это не от наркоза. От любви!

М и ш а. От какой любви? Ты че треплешься?

Р ю р и к. От обыкновенной. (Грудью на Мишу.) Кого хочешь провести? (Бьет себя в грудь.) Саратовского мужика? Да у нас в Саратове токо народился, сразу тебе вместо соски в одну руку гармонь, в другую — бутылек и…

В о с т о ч н ы й  ч е л о в е к. Возми миня Саратов, пожалста!

М и ш а (с обожанием глядя на Рюрика). Трепло!

Р ю р и к. Между прочим, варежку широко не разевай! За ней, за сестрицей, один младший лейтенант приударяет!..

М и ш а. Да лан ты, и