Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

Ознакомительный фрагмент

думать, как поступать дальше. Каков орех, а!

– Орех крепок.

– Русские не такие орехи грызли.

– Ты же не русский, барон.

– Милый мой, если есть на земле русские, так это только остзейские немцы. – Унгерн усмехнулся чему-то. – Все-таки история изобилует массой элегантных благоглупостей, и в то же время, не зная истории – только дрова пилить. Ты представляешь себе, раскосый, – ну не сердись, не сердись, душа моя, люблю, знаешь, что люблю, – ты представляешь себе, как это будет элегантно, ежели народный герой отдаст богу душу… Ну, словом, подумаем. Обожаю ребусы. Это тренирует мозг. Надо все время тренировать мозг и пальцы ног – это йоги уверяют. Так вот, штаб собирай, штаб.

Ванданов спросил:

– А парижского координатора?

Унгерн, подумав минуту, ответил:

– А знаешь – он солдат, его – тоже.

МАЛЕНЬКИЙ ДВУХЭТАЖНЫЙ ДОМИК НА ОКРАИНЕ УРГИ. Здесь ночной бар и отдельные номера с проститутками содержит японец Бонаяси, пергаментный старик, свободно изъясняющийся на нескольких европейских языках.

Сейчас здесь в зале пусто. Где-то за бамбуковой занавеской женщина поет грустную песню. На ковре сидят доктор Баурих и Сомов. Оба изрядно пьяные, и Сомов предлагает:

– Послушайте, знахарь, теперь давайте выпьем за берцовую кость.

– Их две, за которую? Давайте за правую. Я люблю все правое. Левое и правое, центр. Тьфу, прошляпили Россию, левые – правые. Есть только правые и неправые. Ура!

– Ура! – соглашается Сомов, тоже выпивая. – Между прочим, очень вкусная гадость.

– Кругом самозванцы, психи и пройдохи, – говорит Баурих. – Послушайте, Сомов, неужели вы верите этому неврастенику? Неужели в Париже на него делают серьезную ставку? Мир населен полутора миллиардами одичавших, изверившихся зверей, которые сплющены страхом, – оттого и революции делают.

Сомов, оглянувшись, спрашивает:

– Вы что, плохого мнения о контрразведке барона?

Баурих махнул рукой:

– Они интеллигентов не понимают. Если бы я говорил «люблю жидов», или «готовлю покушение на Унгерна», или «Ленин – неглупый человек», – вот тогда к стенке. А такой язык им непонятен, пугает их только как детишек – и все. – Баурих засмеялся. – Парадокс: охранка без интеллигентов не может. Мы без них можем, они без нас – нет. Так сказать, неразделенная любовь. А потом, я ничего не боюсь – Унгерн врачей обожает. Он даже зубную врачиху здешнюю – еврейку Розенблюм – не разрешил подстрелить, потому что боится зубной боли. Скоро снова дальше, большая дорога предстоит.

– Большая?

– Он велел сорок ампул заготовить. На каждой двадцатой версте колется – восемьсот верст. А потом он что-то с этим красным монголом задумал.

– С Сухэ Батором?

– А черт его знает. Словом, все одно к одному.

Из-за бамбуковой занавески выходит женщина, которая пела песню. Она молода еще, в глазах льдинки остановившиеся, лицо белое, декольте громадное, безвкусное. Она стоит и шепчет:

– Скоты, скоты, грязные скоты!

А где-то за ее спиной из номеров раздается заунывная, с пьяным всхлипыванием казачья песня. Доктор хватает Сомова за руку и шепчет:

– Боже мой, Варя! Варенька Федорова! Господи, я же всю ее семью лечил! Неужели она? Варя, – говорит он. – Варенька, это вы?

Варя посмотрела на доктора. В лице ее что-то дрогнуло, сломилось ее лицо.

Доктор подбежал к ней, обнял ее, стал целовать ее, прижимать к себе, гладить по голове, повторяя:

– Варенька, боже ты мой, Варенька, девочка! Варенька, что же это с вами, милая? Ну сейчас, сейчас, золотко, сейчас, погоди, сейчас я закажу всего, будем вместе сидеть. Знакомься, это Сомов – полковник из Парижа, Андрей Лукич.

Варя, когда услышала слова доктора, как-то изумленно, с ужасом посмотрела на Сомова, шагнула к нему, сжав у горла худенькие свои кулачки, хотела что-то сказать, но вдруг, словно пьяная, упала к его ногам.

Доктор захлопотал над ней, стал дуть ей в лицо, хлопать по щекам, потом бросился за перегородку. Там он сшиб что-то, выругался и закричал визгливым, непохожим голосом:

– Бонаяси, Бонаяси, иди сюда! Воды! Воды! Бонаяси!

Варя медленно вздохнула, поднялась, посмотрела на Сомова прежним, враз остановившимся заледеневшим взглядом, как-то непонятно, сквозь силу, усмехнулась и сказала:

– Между прочим, полковник Генерального штаба Андрей Лукич Сомов – мой муж.

Из-за занавески, куда только что скрылся доктор, вывалился горячечно пьяный офицер.

– Мамзель, – сказал он, – мы так не уговаривались. Я вам аплодировал, а вы – дёру! Я вам два доллара уплачу за нежность.

Сомов достает из кармана пятидолларовую бумажку, протягивает ее офицеру и говорит ему:

– Подите отсюда прочь, милейший.

Варя смотрит вслед ушедшему пьяному и говорит:

– А мой муж никогда не был таким щедрым. Что с вами, Андрей Лукич, эка вы переменились. И внешне, и внутренне. Усы сбрили, вместо лысины – ишь какой элегантный.

Сомов приблизил к Варе свое лицо и сказал:

– Так вот: ваш муж – в Москве, на Лубянке. Случись что со мной здесь, он заложником пойдет.

Варя усмехнулась. Что-то быстрое, яростно животное, промелькнуло у нее в глазах, и она сказала:

– Мой муж Сомов в Стамбуле за два фунта стерлингов продал меня на ночь купцу. Так что не пугайте меня его жизнью.

Сомов откинулся к стене, полез за сигаретами, деревянно, зацепенело закурил, сказал:

– Ну, собственно, если вы хотите заглянуть в контрразведку, это четвертый дом отсюда. Видимо, вам, в вашем теперешнем состоянии, не поверят, скорее всего поверят мне. Ну ладно, даже если поверят, какой выигрыш? Я-то знал, на что иду, а вы? Сейчас платят два доллара – будут платить полтора. Каждая ночь – морщины и седина. Зеркальце-то есть? Посмотрите. А может быть, вам выгоднее пожить у меня дома хоть неделю, поспать спокойно, без блевотины? Может быть, вам лучше прийти в себя, а через неделю я вас отправлю куда хотите – в Париж, в Берлин.

– Какое вы имеете право говорить мне это? – жестко усмехнувшись, спросила Варя. – Я ненавижу вас, понимаете? Это вы лишили меня родной России моей, вы слышите? Это вы меня лишили и дома, и семьи, и чести, что вы мне про зеркальце-то? Это я такая по вашей вине, чьей же еще?

– Не будем считаться кровью, – тихо сказал Сомов. – Счет будет не в вашу пользу. Ваш папа, профессор Иннокентий Васильевич Федоров, ведет курс в Петроградском университете, а моего отца в девятьсот шестом повесили казаки. Ваш брат, Николай Иннокентьевич Федоров, служит в артиллерии Московского военного округа, служит нам, красным изуверам, а моего брата расстреляли в девятьсот девятнадцатом в Виннице. Так что не будем считаться кровью, Варенька, не будем.

– А мать? – спросила Варенька.

– Мать умерла от сыпняка в девятьсот двадцатом, – ответил Сомов.

Он достал из кармана френча маленький – с перламутровой ручкой – браунинг.

– Ну вот что, – сказал он, – времени у нас в обрез, так что давайте, как говорится, подобьем бабки. Я вас