Песнь клетки. Медицинские исследования и новый человек - Сиддхартха Мукерджи

исчезающий, необязательный орган – разве он мог играть в жизни человека какую-то важную роль? Врачи и ученые считали, что тимус – рудимент эволюции, нечто вроде аппендикса или копчика.

Но может быть, он играет какую-то роль в процессе развития плода? Используя миниатюрные щипцы и накладывая швы из тончайших шелковых нитей, Миллер удалял тимус у новорожденных мышат примерно через шестнадцать часов после их появления на свет. Результат был неожиданным и значительным: уровень лимфоцитов (циркулирующих белых клеток крови, не являющихся моноцитами) очень быстро падал, и животное становилось чрезвычайно восприимчивым к обычным инфекциям. Сокращалось количество В-клеток, но еще сильнее снижался уровень других белых клеток неизвестного ранее типа. Многие мыши погибали от вируса мышиного гепатита, у других в селезенке поселялись различные патогенные бактерии. Еще более странно, что, когда Миллер пересаживал животному фрагмент чужой кожи, он не отторгался. Кожа оставалась живой, производя “густую шерсть”3. Как будто у мыши не было механизма для распознавания своих и чужеродных тканей. Как будто она теряла ощущение “своего”.

К середине 1960-х годов Миллер и другие ученые поняли, что тимус вовсе не был рудиментом. У новорожденных животных в этом органе созревают иммунные клетки другого типа – не В-клетки, а Т-клетки (“Т” здесь от слова “тимус”).

В-клетки производят антитела для уничтожения микробов, но что делают Т-клетки? Почему мыши, лишенные Т-клеток, заражались микробами и почему такие мыши легко принимали чужую пересаженную ткань, которую в норме должны были бы немедленно отторгнуть? Как и почему они теряли ощущение “своего”? И что это вообще за ощущение такое?

Тот факт, что физиология одного из самых важных видов клеток человеческого организма оставалась загадкой вплоть до конца 1970-х годов, хорошо показывает, насколько клеточная биология молодая наука. Т-клетки были открыты около пятидесяти лет назад. И спустя лишь два десятилетия после эксперимента Миллера, в 1981 году, они оказались в эпицентре одной из самых значительных эпидемий в человеческой истории.

Лаборатория Алена Таунсенда в Институте молекулярной медицины[93] располагалась на вершине пологого холма на краю территории Оксфордского университета. Осенью 1993 года, когда я прибыл туда для работы над диссертацией по иммунологии, загадка функции Т-клеток все еще не была разгадана. Институт располагался в новом здании из стали и стекла. На проходной женщина с сильным уэльским акцентом проверяла документы, прежде чем впустить вас внутрь. Если у вас не было правильной карточки, она вас не впускала. Два года я регулярно искал по карманам эту карточку, пока наконец не набрался смелости, чтобы заявить свой протест. Я приходил сюда каждый день на протяжении двадцати четырех месяцев. Она что, до сих пор не знает меня в лицо?

Женщина посмотрела на меня равнодушно: “Я просто делаю свою работу”. Ее работа, как я полагаю, заключалась в том, чтобы распознавать чужаков, как если бы я был Джеймсом Бондом, прибывшим на холм на своем “Астон-Мартине” в маске махараджи с секретной миссией подкормить среди ночи мои Т-клетки. Задним числом я отдаю должное ее усердию. Она словно символизировала иммунитет.

В лаборатории Алена я занялся изучением вопроса, который продолжает одновременно восхищать и раздражать ученых: почему хронические вирусы, такие как вирус простого герпеса, цитомегаловирус или вирус Эпштейна – Барр, подолгу остаются скрытыми внутри человеческого тела, тогда как другие, вроде вируса гриппа, полностью исчезают после болезни? Почему хронические вирусы не уничтожаются иммунной системой, в частности Т-клетками?[94]

Лаборатория была интеллектуальным раем, бурлящим такой кипучей энергией, какой я никогда прежде не встречал. В четыре часа звонил старый латунный колокол, и все сотрудники института спускались в кафетерий, чтобы выпить слабого, чуть теплого чая, который почти невозможно было пить, и закусить его черствым, почти несъедобным печеньем. Ита (Бриджит) Асконас, одна из зачинателей иммунологии, обычно собирала вокруг себя людей где-то в коридоре, иногда в беседу вступал лауреат Нобелевской премии из Кембриджа Сидней Бреннер, и его знаменитые кустистые брови, похожие на двух лохматых гусениц, радостно поднимались и двигались каждый раз, когда ему сообщали о новых экспериментальных результатах.

Моим непосредственным руководителем был недавно защитившийся итальянец Винченцо Черундоло. Энцо, как все его называли, был маленьким, говорливым и искрометным. Первые недели моего пребывания в лаборатории он полностью меня игнорировал. Он носился по лаборатории, пробегая мимо меня, словно я был лишним предметом мебели, который зачем-то оставили в самом неподходящем месте. Он пытался закончить статью, а на обучение только что прибывшего аспиранта тонким деталям иммунологии требовалось слишком много времени и сил.

Часть работы Энцо заключалась в создании вирусов, способных заражать мышиные и человеческие клетки. Вирус был модифицирован для доставки генов в человеческие клетки, и Энцо проверял их функцию. Чтобы получить больше вирусных частиц, нужно заразить слой клеток. Затем нужно выделить вирус, поместив всю культуру в пробирку и подвергнув циклу замораживания и оттаивания строго три раза. Эта процедура требовала точности и терпения. Без замораживания и оттаивания нельзя выделить вирусные частицы, но, если переусердствовать, можно полностью уничтожить вирус. Однажды утром вскоре после моего прибытия в лабораторию я застал Энцо озабоченным из-за одной такой пробирки. Препарат вируса для него готовила лаборантка, тоже итальянка, но она была в отпуске, и Энцо не знал, был ли экстрагирован вирус, или он остался в пробирке. Момент был напряженный: при низкой вирусной нагрузке весь эксперимент, столь важный для его статьи, мог пойти насмарку. Он выругался по-итальянски: “Черт возьми!”

Я спросил, можно ли взглянуть на пробирку, и он протянул ее мне. На дне были едва различимые буквы. Я увидел сделанную лаборанткой надпись: С, S, С, S, С, S.

– Как по-итальянски “замораживать”? – спросил я.

– Congelare, – ответил Энцо.

– А “размораживать”?

– Scongelare.

Это и было написано: “Заморожено. Разморожено. Заморожено. Разморожено. Заморожено. Разморожено”. Такая итальянская азбука Морзе: С, S, С, S, С, S. Все процедуры проделаны три раза.

Энцо внимательно на меня посмотрел. Пожалуй, общение со мной все же не полная потеря времени. Он закончил эксперимент и спросил, не хочу ли я выпить кофе. Он приготовил две чашки. Лед между нами тронулся.

Мы стали друзьями. Он обучал меня вирусологии, клеточной биологии, биологии Т-клеток, итальянскому сленгу и секретам приготовления правильного соуса болоньезе. Каждое утро я поднимался на велосипеде на холм под непрекращающимся дождем, чтобы поработать с ним, и каждый вечер спускался обратно, опять-таки под дождем. Я приходил и уходил, вверх и вниз по склону, когда вздумается, иногда даже в полночь, пока мои образцы созревали в лабораторных инкубаторах.

Мой внутренний мир полнился мыслями о Т-клетках и об их связи с