Крупные формы. История популярной музыки в семи жанрах - Келефа Санне

с середины 1980-х уроженка Кубы Глория Эстефан принялась поставлять на верхние строчки чарта столь же темпераментные композиции, заодно давая англоцентричным слушателям представление о богатстве латиноамериканских танцевальных стилей, на которые они раньше не обращали внимания. Главным же образом, 1980-е были эпохой Майкла Джексона – временем подъема гибридных форм поп-музыки и R&B. К моменту, когда в Британии занялась рейв-сцена, в Америку пришел хип-хоп – ритмичная, пылкая, бунтарская музыка, замечательно справлявшаяся с задачей до смерти пугать газетных колумнистов. Зачем американской молодежи был нужен эйсид-хаус, если у нее была группа N. W. A.?

У многих американцев в 1980-е было одно-единственное окно в мир танцевальной музыки – Мадонна. Она была наследницей диско: ее музыкальная идентичность сформировалась в нью-йоркских ночных клубах вроде “Danceteria”, где тусовались беженцы из панк– и диско-сцен, или “Fun House” – основатели этого замызганного заведения неровно дышали к электро и амфетаминам. Главным диджеем-резидентом “Fun House” был Джеллибин Бенитес, ставший основным творческим партнером Мадонны на раннем этапе (а также на какое-то время – ее любовником). Он выступил сопродюсером дебютного альбома певицы 1983 года, в который вошли восемь игривых поп-песен с мощным электронным битом в духе нью-йоркской сцены того периода. С самого начала проницательная Мадонна увидела, как именно современная ей танцевально-электронная культура, в том числе на сугубо звуковом уровне, может продвинуть ее карьеру и сделать ее голос слышнее. Продюсером ее второго альбома “Like a Virgin” стал Найл Роджерс, а в 1987 году она выпустила релиз, аналогов которому многие ее поклонники наверняка до тех пор не встречали, – альбом ремиксов “You Can Dance”, полный необыкновенно эффективно удлиненных версий ее синглов. В 1990-м, когда хаус-музыка находилась на взлете в Великобритании, Мадонна записала “Vogue” – трибьют костюмированным “бальным” вечеринкам, определявшим эстетику ночной жизни нью-йоркского гей-сообщества, и одновременно довольно бескомпромиссный образец танцевальной электроники. Такие вещи с трудом поддаются измерению, но можно предположить, что “Vogue” – это самый влиятельный хаус-трек всех времен, который скорее может достичь ушей слушателей, ни разу не бывавших в клубе или на рейве, и обратить их в эту веру.

Еще американские слушатели могли почувствовать вкус танцевальной электронной музыки благодаря нескольким хитам, которые стремительно попадали в поп-чарты вне всякой связи с породившим их культурным контекстом, а затем так же быстро из них исчезали. Часто считалось, что это песни-однодневки, продукты экзотического импорта. А на самом деле у многих из них была весьма интересная, мало кому известная история. В 1989 году ранее неизвестная бельгийская группа Technotronic материализовалась с композицией “Pump Up the Jam”, достигшим второго места в хит-параде энергичным хаус-треком с явным влиянием хип-хопа. Большинство американцев, вероятно, полагали, что так и звучит европейская клубная музыка, – и почти никто не знал, что один из синтезаторных риффов был подозрительно схож с “Move Your Body”, революционным треком Маршалла Джефферсона. Бит песни “The Power” (1990 год, тоже второе место в чарте) немецкой группы Snap! был основан на треке Mantronix, продвинутого электро-проекта. “Gonna Make You Sweat” (1990-й, первое место) вышел под вывеской C + C Music Factory, за которой скрывался дуэт Дэвида Коула и Роберта Кливиллеса, пионеров нью-йоркской хаус-сцены. А песню “3 a.m. Eternal” (1991-й, пятое место) записала озорная британская группа KLF, знаменитая (в Британии, но не в Америке) тем, что одновременно воспевала рейв-культуру и издевалась над ней. Эти и другие хиты способствовали установившемуся в США представлению о том, что танцевальная музыка популярна, но лишь в некоторых контекстах: в квир-культуре, в продвинутых ночных клубах, в Европе. В период расцвета рейва в Британии танцевальная электроника была популистским проектом: Саймон Рейнолдс называл молодежь, которая закидывается экстази и танцует в полях, “психоделическим пролетариатом”. В Америке она была лишена этого пролетарского флера и, в основном, не считалась музыкой для “обычных людей”, невзирая на периодически возникавшие в ее пространстве случайные хиты.

В 1990-е перед американцами, интересовавшимися танцевальной музыкой, возник дополнительный барьер – пугающая фрагментация жанров и поджанров. Идентифицировать хаус было относительно несложно, ведь в нем сохранялся центральный элемент диско – тот самый бит Эрла Янга (бум-тссс!) с бочкой на сильную долю и хай-хэтом на слабую. Если трек звучал как “унц, унц, унц, унц”, скорее всего, он принадлежал к хаусу, особенно если в нем были другие вдохновленные диско-музыкой детали – например, мелодичные партии баса и вокальные выходы. Техно, по контрасту, бравировало своим электронным саундом, прикидываясь музыкой машин: его ритм звучал примерно как “донг-цика, донг-цика, донг-цика, донг-цика”. Техно-продюсеры часто полагались на многократное повторение одних и тех же фрагментов, выявляя ритмы, прячущиеся в мельчайших звуковых блоках – в основе этого подхода лежал принцип, по которому любая последовательность шумов, повторенная достаточное количество раз, начнет звучать как бит. Существовал и третий подход: многие деятели рейв-сцены строили свои композиции вокруг так называемых брейкбитов, часто вырезанных из старых фанковых или новых хип-хоп-записей (“брейк” – это секция в фанк– или R&B-песне, где все, кроме барабанщика, временно замолкают). В сравнении с хаусом и техно рейв-музыка радостно игнорировала соображения собственной чистоты: многие треки звучали как скоростной хип-хоп, только с извилистыми басовыми партиями в духе эйсид-хауса на месте речитатива, а также со звуковыми эффектами и вырезанными невесть откуда репликами. По мере того как рейв становился мощнее и быстрее, некоторые продюсеры пристрастились к использованию вокальных партий в духе дансхолл-регги, уличного жанра с угрожающими интонациями, соответствовавшими энергетике инструменталов (именно это журнал Mixmag в 1992 году называл смешением “хардкора” и “рагги”). Подобный гибрид стал называться “джангл”, и его появление ознаменовало существенный культурный сдвиг. В отличие от рейва, джангл осознавал себя как “черная музыка” – иногда его описывали как запоздалый британский ответ хип-хопу, хотя тексты песен никогда не играли в нем главной роли. Движущей силой джангла стали монструозно глубокие басы, жившие своей неторопливой жизнью на фоне щелкающих и лязгающих ритмов. Джангл-продюсеры любили ускорять и по-всякому модифицировать брейкбиты, создавая причудливые ритмические узоры, звучавшие как принципиально невоспроизводимые живьем соло на ударных. На протяжении пары лет джангл был, возможно, самой потрясающей музыкой в мире, после чего его переименовали в драм-н-бейс, который, в свою очередь, подарил жизнь целому созвездию танцевальных жанров, каждый из которых, казалось, стремился только еще больше запутать обыкновенных слушателей.

Сторонним наблюдателям, вероятно, казалось, что это разнообразие танцевальных жанров избыточно – что это дело рук зловредных сотрудников музыкальных магазинов и коварных журналистов, которым просто некуда больше применить свои бесполезные знания. Иногда так считали и сами диджеи, и продюсеры. На старте своего зажигательного двухчасового сета, транслировавшегося в 1994 году на одной из лондонских радиостанций, диджей по имени Фабио решил дать слушателям представление о том, что они услышат. “Дальше у нас будет немного хауса”, – сказал он, но осекся и поправился: “Будет разная музыка – не