Новые и старые войны. Организованное насилие в глобальную эпоху - Мэри Калдор

степени подобно Первой мировой войне) длилась несколько лет и в которой погибли миллионы молодых мужчин, причем политический результат был почти нулевым. Отсюда следует, что тактики, используемые в новых войнах, по необходимости должны учитывать эту реальность.

Во-вторых, имеется целый ряд следствий из наличия новых форм коммуникаций (информационные технологии, телевидение и радио, дешевые авиаперелеты). Даже притом, что большинство современных конфликтов весьма локальны, глобальные связи гораздо более обширны, включая сюда криминальные сети, связи диаспоры, так же как и присутствие международных агентств, НПО и журналистов. Новые средства сообщения позволяют еще быстрее мобилизовать сторонников и вокруг эксклюзивистских целей, и вокруг целей правозащиты. Средства сообщения также все больше оказываются и орудием войны, позволяя легче распространять страх и панику, нежели это было возможно ранее; отсюда следуют, например, рассчитанные на зрителя террористические акты.

В-третьих, я согласна с теми теоретиками глобализации, которые полагают, что она привела не к гибели государства, а, скорее, к его трансформации. Однако я считаю, что изменения государства происходят по-разному и что, наверное, самый важный аспект этой трансформации состоит в изменении роли государства в отношении организованного насилия. С одной стороны, монополия на насилие эродирует «сверху», так как некоторые государства все больше оказываются встроены в схему международных правил и институтов. С другой стороны, монополия на насилие эродирует «снизу», так как другие государства под влиянием глобализации становятся слабее. Существует, я бы сказала, большая разница между тем родом приватизированных войн, которым характеризовалась досовременная эпоха, и «новыми войнами», которые наступают по завершении эпохи модерна и связаны с дезинтеграцией.

Некоторые критики концепции «новых войн» говорят, что сам термин слишком туманен; «сборная солянка», говорят Хендерсон и Сингер. Действительно, многие похожие термины, такие как гибридная война, мультивариантная война или комплексные военные действия (complex war-fighting), явно указывают на некое смешанное состояние. Так, например, термин «мультивариантная война» обозначает «разные типы конфликта, где используются разнузданные методы Бешеного Макса, где сливаются симметричная и асимметричная войны и где Microsoft сосуществует с мачете, а технологии „стелс“ противостоят террористы-смертники» [302]. Новые концепты всегда туманны. Проблема с существующими категоризациями конфликта состоит в том, что они не без натяжек подходят для описания современной реальности (этот момент я подробно рассмотрю в разделе о данных), вследствие чего появляющиеся на их основе практические предписания оказываются невнятными и некорректными. Остается надеяться, что текущие дебаты приведут к появлению новых категорий, которые, возможно, вытеснят термин «новые».

Типичный пример данного типа критики – статья Свена Хойнацки. Хойнацки полагает, что термин «новые войны» слишком неопределен, а также «методологически проблематичен, потому что критерии для идентификации „новых“ войн в высшей степени произвольны, трудны для понимания и для приведения в соответствие с теорией конфликтов (курсив мой. – М. К.)» [303]. Далее Хойнацки устанавливает свои собственные категории на основе типов участников (межгосударственные, внегосударственные, внутригосударственные и субгосударственные участники), которые полностью упускают тот момент, что новые войны ведутся одновременно и государственными, и негосударственными и внутренними, и внешними участниками.

Некоторые критики признают, что нечто подобное новым войнам существует. Но это не значит, что «старые войны» уже исчезли. Особенно после войн в Ираке и Афганистане некоторые исследователи и политики предупреждают о том, что, случись они, будущие войны будут выглядеть как войны в Ираке и Афганистане. Я надеюсь, что будущие войны не будут похожи на войны в Ираке и Афганистане, поскольку эти войны, о чем я пишу в шестой главе, были обострены внешним военным вмешательством. Однако, надо надеяться, будущие войны не будут похожи и на войны ХХ столетия. Конечно, нельзя исключать возврата к старым войнам. Можно представить постоянную гонку вооружений между государствами, нарастание напряженности между ними, тенденцию предавать забвению страдания прежних поколений. Однако отсутствие положительных результатов в решении проблемы «новых войн» настоящего времени могло бы сделать эту возможность куда более вероятной. Возможно, что реконструкцию милитаризованных государств путем ведения внешних войн начнут рассматривать в качестве способа повторного установления монополии на насилие на национальном уровне. По словам Джона Кигана, «существует угроза, что огромный труд разоружения племен, сект, полевых командиров и преступников – основополагающее достижение монархов в XVII и империй в XIX столетиях – потребуется проделать заново» [304]. В условиях экономического кризиса настоящего времени, когда государства урезают оборонный бюджет, существует тенденция оберегать то, в чем видят стержневые оборонные задачи (то есть подготовку к «старой войне»), и ограничивать формирование потенциала, который должен способствовать усилиям по принуждению к глобальному миру.

Являются ли новые войны «войнами»?

Некоторые авторы полагают, что современное насилие преимущественно приватизировано и/или криминально, а следовательно, его никак нельзя описать в качестве войны, не погрешив против истины. Показательным примером такого рода мышления служит интересная книга Джона Мюллера «Обломки войны». Он утверждает, что сегодня война устаревает и остаются только головорезы, которые являются «остаточными комбатантами» (residual combatants) [305]. Иными словами, войну он определяет в терминах «старой войны»:

Таким образом, центральной характеристикой того, что сегодня по большей части фигурирует под именем «военных действий», является случайное и импровизационное столкновение головорезов, а не запрограммированное и/или исконное столкновение цивилизаций, хотя многие из этих нарушителей закона, оправдывая свою деятельность, предусмотрительно употребляют этническую, национальную или идеологическую риторику, поскольку подчеркивать волнительное удовольствие и прибыльность хищничества было бы политически неправильным [306].

Я весьма сочувственно отношусь к подобной линии аргументации. В этой книге я пишу о новых войнах как комбинации войны (организованного насилия в политических целях), преступления (организованного насилия в частных целях) и нарушений прав человека (насилия против гражданского населения). Преимущество того, чтобы не использовать термин «война», заключается в том, что все формы современного насилия получают тем самым трактовку полностью нелегитимных и требуют применения к себе полицейского, а не политического/военного ответа. Кроме того, много примеров современного насилия, вроде нарковойн в Мексике или войн банд в крупных городах, имеют, по-видимому, схожую с новыми войнами логику, однако должны классифицироваться в качестве криминала. Аргументация того же рода уже использовалась в отношении терроризма. Термин «Война против терроризма» широко критикуется, поскольку он наводит на мысль о военном ответе на террористическое насилие, тогда как полицейские и разведывательные методы были бы, надо полагать, более эффективны [307].

Однако я считаю, что и политический элемент должен быть принят всерьез. Он составляет часть решения. Четкое изложение космополитической политики в качестве альтернативы эксклюзивистской идентичности – это единственный способ создания легитимных институтов, способный обеспечить тот вид эффективного управления и обеспечения безопасности, который предлагается Мюллером в качестве решения. Война наводит на мысль об организованном насилии, обслуживающем