Происхождение Второй мировой войны - Игорь Тимофеевич Тышецкий

во время его болезни (сам Тамулти, доктор Грейсон, миссис Вильсон), старались «не беспокоить его лишний раз пессимистическими прогнозами» 157. Так или иначе, но впервые после начала болезни Вильсон встретился с членами своего правительства только 13 апреля 1920 года. За прошедшие почти полгода к президенту были допущены лишь король Бельгии, принц Уэльский, сенаторы Хичкок (дважды) и Фолл (как уполномоченные Сенатом проверить состояние президента), а также финансист Бернард Барух. Конечно, все они сообщили прессе, что Вильсон находится в ясном сознании, бодр духом и быстро идет на поправку. Но вот каким увидел президента в апреле министр финансов Дэвид Хьюстон, не встречавшийся с Вильсоном с августа предыдущего года: «Президент выглядел постаревшим, усталым и изможденным. Достаточно было взглянуть на него, чтобы навернулись слезы. Одна рука у него была парализована. Когда он сидел неподвижно, то выглядел почти как обычно, но когда он пытался что-то сказать, было видно, что у него большие проблемы. Его челюсть перекашивалась на одну сторону. По крайней мере, создавалась видимость этого. Его голос был очень слабым и напряженным. Я поздоровался с ним за руку и присел. Он приветствовал меня как в старые времена. Он выпрямил спину и несколько минут шутил. Затем наступила тишина. Казалось, что Президент не собирается брать на себя инициативу разговора. Кто-то предложил обсудить ситуацию на железных дорогах. Президент не сразу смог вникнуть в предмет обсуждения. Д-р Грейсон несколько раз смотрел на дверь, как будто предупреждая нас не затягивать разговор, чтобы не утомить Президента. Беседа продолжалась больше часа. Наконец вошла миссис Вильсон с озабоченным выражением и сказала, что нам лучше уйти» 158. По этому описанию можно сделать вывод, что президент был не вполне адекватен. Но как же тогда он принимал важнейшие решения?!

Во время болезни Вильсон обычно диктовал свои письма и распоряжения стенографисткам или первой леди. 26 января он продиктовал большое письмо сенатору Хичкоку. Это был ответ на очередной призыв реально посмотреть на ситуацию и занять более конструктивную позицию в отношении сенатских оговорок. Письмо Вильсона хоть и было мягким по тону, по сути отражало все ту же позицию президента. Он говорил сенатору, что «любые оговорки и резолюции, утверждающие что “Соединенные Штаты не принимают на себя обязательств по той или другой статье с оговорками до тех пор или кроме”, охладят наши отношения со странами, с которыми мы собираемся совместно осуществить грандиозное мероприятие по обеспечению мира». Повторялись слова о «долге и чести» и о том, что «крайне важно не создавать впечатления, будто мы собираемся уйти от обязательств» 159. Все это звучало хорошо и красиво, но никак не приближало к компромиссу, которого требовали от президента со всех сторон.

Между тем 19 марта 1920 года состоялось повторное голосование резолюции о ратификации мирного договора в Сенате. Все проходило по той же схеме, что и четыре месяца назад. Окончательный вариант сенатских оговорок не претерпел существенных изменений. Всего на тот момент в Сенате числилось 49 сенаторов-республиканцев и 47 демократов. 12 из них отсутствовали или воздержались при принятии решения. Голоса остальных 84 сенаторов распределились следующим образом: 49 поддержали ратификацию с оговорками, а 35 выступили против. Как и в предыдущий раз, для ратификации не хватило семи голосов. Демократы снова раскололись. 21 из них выступил за ратификацию, а 23 — против, проголосовав вместе с 12 «непримиримыми» республиканцами, которые при любом раскладе не поддерживали договор с Уставом. Сенатор Лодж, как и в первый раз, голосовал за ратификацию с оговорками, а сенатор Хичкок, следуя инструкциям Вильсона, — против. После голосования один из «непримиримых» республиканцев пошутил: «Мы всегда можем положиться на г-на Вильсона. Он ни разу не подвел нас. Он использовал всю свою власть, чтобы провалить договор, потому что мы не ратифицировали бы его в той форме, которой ему хотелось» 160. Это было правдой. На заседании присутствовали два представителя Администрации, которые сделали все возможное, чтобы необходимое количество демократов проголосовали против ратификации. В истории, однако, главным противником договора навсегда остался сенатор Кэбот Лодж. Все последующие годы, вплоть до своей смерти, он постоянно оправдывался, объяснял, как все происходило на самом деле, но это не изменило исторического вердикта.

Почему же так получилось, что мирный договор и Устав Лиги Наций, которые в целом приветствовались абсолютным большинством американского общества и истеблишмента, не были ратифицированы Сенатом? Дело в том, что впервые на американской почве открыто столкнулись два различных мировоззрения. Одно из них отражало старые, традиционные ценности, завещанные американскому народу еще отцами-основателями Соединенных Штатов. Они включали в себя два основных положения. Во-первых, полный суверенитет страны, получившей свободу в результате войны за независимость с бывшей метрополией. В качестве своего рода «довеска» к этому суверенитету американцы получили подозрительное отношение ко всему британскому. Неплохо знавший американцев Редьярд Киплинг вполне обоснованно утверждал, что кроме Англии, «для американского оратора нет иной страны для попрания» 161. Спокойно относиться к тому, что Британская империя (что в сознании большинства американцев было равнозначно Англии) получит шесть голосов в Ассамблее Лиги Наций, тогда как у Америки будет всего один, американцы не могли. При этом обостренное восприятие собственного суверенитета и подчеркнутой независимости от Великобритании парадоксальным образом уживалось в сознании американцев с пониманием общности не только языка, но и культурных традиций с бывшей метрополией. Во-вторых, те же отцы-основатели постарались закрепить в американском сознании мысль о том, что «Америка для американцев», подразумевая под этим не только собственную страну, но и все Западное полушарие (доктрина Монро). Сенаторы защищали при ратификации именно эти, традиционные для Соединенных Штатов ценности. Большинство их оговорок, как убедительно показал в письме Клемансо полковник Хауз, не несли каких-либо принципиальных изменений к договору, а лишь подчеркивали то, что было свято для привычного взгляда американцев на окружающий мир.

Взгляды Вильсона и его сторонников не разрушали окончательно это традиционное мировоззрение, но означали движение в опасном направлении. Участие в любой межгосударственной организации, тем более в такой всеобъемлющей, как Лига Наций, означает частичную утрату национального суверенитета. Подобная организация не может строиться иначе, как на согласованных между всеми участниками принципах, развивающих и формирующих международное право. Именно этот подход и отстаивал Вильсон. Но Америка оказалась не готова к таким переменам. Национальное право до сих пор во многих случаях превалирует в США над правом международным. Что уж тогда говорить о событиях вековой давности! Другое дело, что оговорки Сената не содержали прямой угрозы для нормальной работы Лиги Наций. Однако они всегда могли стать таковыми. В этой