Новые и старые войны. Организованное насилие в глобальную эпоху - Мэри Калдор

и Герцеговину на три малых государства (statelets) [126] и по которому ответственность за его выполнение несли в первую очередь стороны соглашения, то есть националисты. Тем не менее это соглашение содержало также статьи, обязывающие стороны, в том числе и международное сообщество, следовать гуманитарному подходу, – статьи касательно прав человека, судебного преследования военных преступников, возврата беженцев, свободы передвижения, экономической и социальной реконструкции. Это соглашение наделяло значительной властью командующего силами НАТО и верховного представителя ООН, ответственного за его выполнение на уровне гражданских структур.

Вначале военная составляющая была гораздо эффективнее гражданской. Однако те задачи, которые взяли на себя военные, – обеспечение режима прекращения огня, разведение воюющих сторон, контроль над оружейными складами, – сообразовывались с логикой разделения. Отсутствие потенциала для обеспечения общественной безопасности в сочетании с отсутствием воли способствовало перемещению большого числа сербов из Сараева непосредственно вслед за Дейтоном и проведению непрерывных низовых этнических чисток в течение нескольких месяцев после подписания этого соглашения. Впрочем, при следующих верховных представителях ООН гражданская составляющая постепенно стала сильнее. Для объединения этих трех сообществ и построения общего государства были приняты различные меры. В число этих мер входят: интеграция трех армий и реформа полиции; общая валюта, флаг и номерные знаки; имущественные законы, облегчающие возвращение беженцев; отстранение экстремистских и поддержка умеренных демократических или гражданских политиков; свобода передвижения. Кроме того, в течение этого периода развернутые в Боснии вооруженные силы начали наращивать потенциал для гуманитарного правоприменения. С 1997 года в сотрудничестве с местными силами правопорядка они начали арестовывать военных преступников, передислоцировать силы для защиты возвращающихся беженцев и поддерживать своими действиями полицию в борьбе с преступностью, обеспечивая свободу передвижения и предотвращая самые тяжкие проявления националистического неповиновения. Например, в 1997 году СПС захватили передающий центр РТС (сербская телерадиостанция, которая вела пропаганду против СПС), а в апреле 2001 года Аппарат верховного представителя (АВП) и СПС взяли в Мостаре и других городах под свой контроль Hercegovačka Banka – главный источник финансов ХДС.

Вопреки всем этим усилиям, политики националистического толка остаются популярными и сегодня, а демократические структуры очень слабы. По существу, в сегодняшней Боснии выбор лежит между империалистическим гуманизмом и крайним национализмом. Верховного представителя 2002–2006 годов Пэдди Эшдауна обвиняли в том, что он действовал так, словно это «европейский радж» [127]. И все же альтернативой сильному международному протекторату было националистическое разделение, а возможно, и возобновление военных действий. Демократическая политика была жертвой войны. Политики-националисты, ответственные за развязывание войны, преуспели в создании подлинного национализма для широких масс, едва ли существовавшего до войны. Травма войны оставила отпечаток страха и тревоги, вины и недоверия – эмоций, которые нелегко унять, но которые ищут своего подтверждения в очевидности этнической идентификации. Кроме того, экономика так и не оправилась от влияния войны и дезинтеграции Югославии. Безработица сохраняется на уровне 40 %, и многие люди по-прежнему зависят от множества разнообразных видов нелегальной или неофициальной деятельности, пользуясь «протекцией» со стороны националистических партий.

Иными словами, победу одержали националисты. Реалистический подход международного сообщества во время этой войны легитимировал – быть может, невольно – их положение. Гуманитарный подход, образцом которого служили усилия по учреждению безопасных убежищ и международных администраций, никогда не имел достаточной силы, чтобы отстоять космополитическую политику. К тому времени, когда международное сообщество выучилось на своих ошибках, многие их потенциальные партнеры в гражданском обществе и политике Боснии были уже убиты, запуганы или покинули страну. Кроме того, даже сейчас упор делается на выстраивании институтов, а не на сотрудничестве с гражданским обществом и содействии в деле взращивания демократической или космополитической политики. Мужественная стратегия Пэдди Эшдауна сразу после Дейтона, вероятно, могла бы спасти мультикультурализм. К сожалению, она попросту опоздала.

Сможет ли практический опыт гуманитарного правоприменения и строительства государства и слабость усилий по реконструкции экономики повлиять на идейное наполнение и организацию будущих международных вмешательств, особенно с участием Европейского союза, или же международные вмешательства уже дискредитированы – это еще большой вопрос. Был ли опыт боснийской войны неким кратким моментом между холодной войной и «войной против терроризма», когда казалось, что гуманитарный международный подход возможен? Или же это вмешательство оставило некое устойчивое наследие, которое уже определяет, как будет выглядеть подход к вопросам безопасности по крайней мере Европейского союза?

4. Новые войны и политика

Во время войны в Боснии и Герцеговине территория Сараева была поделена на часть, контролируемую сербами, и боснийскую (главным образом мусульманскую) часть. Однако Сараево военного времени также можно было бы описать в терминах нетерриториального размежевания. Существовала группа людей, которых можно было бы назвать глобалистами: миротворцы ООН, сотрудники гуманитарных организаций, журналисты и сараевцы, знающие английский язык и занятые в качестве ассистентов, устных переводчиков и водителей. Защищенные бронемашинами, бронежилетами и «голубыми картами», они имели возможность свободно въезжать и выезжать из города и пересекать территориальный рубеж. В то же время там были и местные жители, привязанные к той или иной территории. По одну (боснийскую) сторону на протяжении войны люди жили в осадном положении, существуя за счет гуманитарной помощи или черного рынка (если им везло с немецкими марками), становясь жертвами снайперского огня и случайных артобстрелов. По другую (сербскую) сторону материальные условия были немного лучше, хотя атмосфера страха была более тягостна. По обе стороны жители были уязвимы перед вербовочными командами и различными ополчениями и членами преступных группировок, которые слонялись по улицам и претендовали на легитимность, обосновываемую потребностями национальной борьбы.

Политические цели новых войн имеют в виду притязание на власть на основе внешне традиционных идентичностей – нации, рода (tribe), религии. И все же это оживление политики партикуляристских идентичностей невозможно понять в традиционных терминах. Его надо объяснять в контексте растущего культурного диссонанса между теми, кто активно вовлечен в транснациональные сети и использует для коммуникации электронную почту, факсы, телефон и авиаперелеты, и теми, кто исключен из глобальных процессов и привязан к своему месту жительства, даже если сама их жизнь, возможно, во многом зависит от этих самых процессов.

Было бы ошибкой полагать, что данное культурное размежевание можно выразить в простых политических терминах, что те, кто поддерживает политику партикуляристской идентичности, выступают против процессов глобализации, а те, кто склоняется к более толерантному, мультикультурному универсалистскому подходу, входят в новый глобальный класс. Напротив, среди глобалистов можно обнаружить живущих в диаспоре националистов и фундаменталистов, «реалистов» и неолибералов, убежденных в том, что компромисс с национализмом дает наибольшую надежду на стабильность, а также транснациональные преступные группы, наживающиеся на новых войнах. И хотя среди тех, кто привязан к той или иной территории,