Имя раздора. Политическое использование понятия «гражданская война» (1917–1918) - Борис Иванович Колоницкий

Призывы такого рода не смогли ослабить противоречия в лагере противников коммунистов.

В некоторых случаях инициаторы этой новой гражданской войны, накладывающейся на уже идущий конфликт, характеризовались умеренными социалистами как «монархисты»: «Все они — большевики и монархисты — делают одно и то же дело разложения России, разрывая ее тело на части, обостряя гражданскую войну», — писал автор, живший в совсем другом регионе[2350].

Впрочем, противники большевиков, как уже отмечалось выше, вовсе не обладали монополией на использование патриотической риторики. Февральский лозунг «Социалистическое отечество в опасности», актуализированный решениями центральных советских властей в конце июля, редактор «Известий» разъяснял так:

Наряду с началом… внешней войны они [союзники] раздули до неслыханных размеров пожар гражданской войны, и до них опалявшей недра Советской России, но до их вмешательства почти потушенной и в большинстве случаев невидимо тлевшей под пеплом[2351].

Авторитет печатного органа ВЦИК способствовал укреплению представлений о роли внешнего фактора в «раздувании» внутреннего конфликта и до того, как стал широко употребляться термин «интервенция».

В сентябре в армейской газете «Солдат революции», издававшейся на Южном фронте, вышла статья, представлявшая собой краткие вопросы и ответы, в которых цитировались и аргументы противников, например: «Большевики обещали мир, а сами опять затеяли войну!» Автор, реагируя на подобное утверждение, прославлял «миролюбие» советского правительства, ему противопоставлялись «капиталисты Англии, Франции, Америки, Японии», которые «напали», «чтобы отнять и ограничить (так в тексте. — Авт.) русские земли, чтобы свергнуть Советскую власть и таким образом снова втянуть Россию в войну против Германии…». Следовал вывод: «Борьба против чехословаков, англо-французов, американцев и японцев есть война против войны…»[2352] Авторы не поясняли, является ли «война против войны» разновидностью гражданской войны, но показательно, что лозунг социалистов-интернационалистов, выступавших против Первой мировой войны (см. главу 1), получил новую жизнь во время войны гражданской, приобретая новое значение.

Наряду с условно «миролюбивой» риторикой в пропаганде большевиков использовалась и риторика антиимпериализма и антиколониализма, соединенная с проповедью интернационализации гражданской войны как способа прекратить войну мировую. Автор передовой статьи «Петроградской правды» в начале сентября утверждал: «Ввязать Россию в новую войну с Германией и превратить Россию в свою колонию — вот главная цель англо-французских империалистов, и в этом им помогают соглашатели…» В свою очередь, российские трудящиеся «…с полным правом могут рассчитывать на помощь трудящихся Англии и Франции», которые якобы «с каждым днем все полнее освобождаются от гипноза гражданского мира, все решительнее выходят на путь гражданской войны!»[2353]

Речь шла и о том, что только решительное сопротивление вооруженной интервенции, интервенции, начатой бывшими союзниками России, удерживает страну от еще большего кровопролития. В августе Бухарин в статье, адресованной не только постоянной аудитории «Правды», но и «громадным массам городских обывателей», отметил, что в случае «грандиозной оккупации России» странами Антанты случится

…такой хаос, какого не было за все время войны и революции. Постоянные стачки, частичные бунты и восстания рабочих. Волнения и восстания крестьян, полная железнодорожная разруха, распадение и расчленение России, самая ожесточенная партизанская гражданская война[2354].

Бухарин при этом не объяснял, как эта грядущая еще более жестокая «партизанская гражданская война» может быть связана с уже идущей гражданской войной.

Член редколлегии казанской газеты «Гражданская война» К. Я. Грасис, отвечая на «недоуменный вопрос» о сознательно избранном большевиками курсе на внутреннюю войну, пояснял, что гражданская война — это неизбежная «война за власть». Грасис признавал: «Да, и мы, противники империалистического истребления народов, призываем к войне социалистической, гражданской. Это здесь — в России. Но за границей мы и теперь… зовем на борьбу за мир, на войну против войны, на войну против капитала… Мы же ведем войну за существование своей власти, за свою будущность. И идти на такую войну священный, исторический долг каждого бедняка»[2355].

Как будет показано далее, сакрализация гражданской войны, ощущавшаяся в этом тексте Грасиса, приобрела вскоре особое звучание в связи с описанием террора в его смысловой связи с гражданской войной.

3. «Самая острая форма гражданской войны»

Как было показано в предыдущих главах, лексема террор не переставала использоваться на протяжении всего периода революции. Несмотря на то что в 1918 году все основные противоборствующие силы прибегали к террору — индивидуальному или массовому, — ключевую роль в развитии дискурса о нем сыграли большевики[2356]. Решение об объявлении красного террора было принято ВЦИК в июле 1918 года после убийства петроградского большевика, комиссара печати, пропаганды и агитации Союза коммун Северной области В. Володарского. После покушений на Урицкого и Ленина 30 августа 1918 года началась централизованная кампания красного террора. Репрессии против действительных и предполагаемых врагов советской власти сопровождались массовыми арестами и расстрелами заложников, особенно из числа «классовых врагов»[2357]. 2 сентября по докладу Свердлова ВЦИК принял резолюцию, в которой прозвучала формула «На белый террор врагов рабоче-крестьянской власти рабочие и крестьяне ответят массовым красным террором против буржуазии и ее агентов»[2358].

Сентябрьские события имели свою предысторию, в том числе в практиках использования понятий террор и гражданская война. На заседании ЦИК 4 июня Троцкий обратился к умеренным социалистам:

До сих пор у нас была гражданская война, но террора еще не знала русская революция, и я говорю, не играйте с голодом, не науськивайте чехословаков, не организуйте саботажа, не отравляйте рабочие массы ложной клеветой, которой вы заполняете свою печать, ибо эта игра может окончиться в высшей степени трагически[2359].

Стенограмма заседания дает представление о реакции оппонентов большевиков: «Шум на правых скамьях, крики: мы не боялись царского режима, не пугайте»[2360]. Наиболее яркий фрагмент речи Троцкого в пересказе другого издания выглядел иначе: «Советская власть еще не прибегала к террору французской революции»[2361]. Говоря словами Троцкого, к концу лета революция «познает» не только гражданскую войну, но и террор во «французском» стиле.

Подобные мысли не были присущи лишь большевикам; в конце мая левоэсеровский публицист утверждал, что предыдущие действия революционеров «…даже в самые горячие моменты гражданской войны все же не носили характера бойни, направленной на персональное уничтожение капиталистов»[2362]. Вместе с тем насилие и сопровождающая его жестокость все чаще представлялись ее адептами в качестве неизбежного свойства революции. В этом отношении характерна краткая заметка левоэсеровского автора с размышлениями о связи мировой войны и революции:

Революция оказалась очень кровавой, погубит еще миллионы жизней… Как в улье после рождения новой матки-царицы начинается беспощадная борьба ее с прежней маткой, так и революция, рожденная войной, начала борьбу с своей чудовищной матерью[2363].

Автор скрывался под псевдонимом Мэнни, что заставляло вспомнить имя главного героя фантастической