Счастливые девочки не умирают - Кнолл Джессика

– И всё равно, – возразил Дэн, – молодежь делает глупости. Тифани уже поплатилась за свою ошибку. Страшно поплатилась.

– Значит, полиции всё известно? – Мама была вне себя. Наверняка она молча сокрушалась, какое это унижение для нашей семьи, с нашими-то строгими взглядами!

– Вчера Тифани всё им рассказала.

– Значит, теперь они считают, что Тифани спланировала эту… бойню вместе с теми двумя? Чтобы отомстить? Ха! – негодующе воскликнула мама, словно никогда не слышала ничего более абсурдного.

– Не исключено, – ответил Дэн, явно не считая ситуацию абсурдной. Представляю, какое лицо сделалось у мамы. – Но у них нет доказательств.

– А ружье? Тифани брала его в руки.

– Пока об этом ничего не известно, – ответил Дэн. – Будем надеяться, ничего не найдут.

– А если найдут?

– Даже если найдут, этого будет мало, чтобы обвинить Тифани. Если Артур козырял ружьем направо и налево, на нем могли остаться отпечатки других ребят. В таком случае это подтвердит показания Тифани.

Мама шумно выдохнула.

– Спасибо, что позвонили, – сказала она. – Надеюсь, этот вздор скоро всем надоест.

– Уверен, что так и будет, – подбодрил ее Дэн. – Они просто хотят расставить все точки над «и».

Мама поблагодарила Дэна и попрощалась. Убедившись, что на линии, кроме меня, никого не осталось, я отняла трубку от вспотевшего уха, протерла ее полотенцем и почти бесшумно положила на приемник.

– Ти-и-ифани!!! – прокатился по дому истошный мамин крик.

Я застыла на месте, а с меня всё капало и капало на ковер – бирюзовый, между прочим, я сама выбирала. Ковер теперь наверняка отсыреет: мама вечно пилила меня за брошенные на пол влажные полотенца. Теперь у нее будет еще один повод меня ненавидеть.

Мама заявила, что я не ее дочь. Я разревелась, но ее плотно поджатые губы не дрогнули. Долгое время мы избегали разговаривать друг с другом. Новостей о возобновлении занятий в школе по-прежнему не было, и я день-деньской валялась на диване и тупо пялилась в телевизор, изредка поднимаясь, чтобы поесть, принять душ или сходить в туалет. Бойкот означал, что некому было запретить мне смотреть новости.

Спустя семь дней школьная трагедия отошла на второй план. Любые упоминания о Брэдли сопровождались перечислением уже известных фактов и слезливыми интервью с родителями и учениками, которые в момент взрыва оказались рядом со столовой, – но не настолько близко, чтобы не иметь возможности красоваться перед камерой, размахивая целехонькими конечностями. Изредка сообщалось, что полиция не исключает причастности других учеников, однако ни имен, ни каких-либо конкретных сведений так и не прозвучало.

Поэтому, когда в понедельник позвонил детектив Диксон и велел нам немедленно явиться в участок в присутствии адвоката, я пришла в ярость от того, что Кэти Курик, главная ведущая вечерних новостей, не подготовила меня к такому повороту событий.

Дэн, всё в том же заношенном костюме, встретил нас в участке. Если бы не обоюдный бойкот, я бы обязательно спросила маму, почему Дэн так бедно одет – ведь он адвокат и наверняка зашибает нехилые деньги. Все свои знания об адвокатах я почерпнула из фильма «Капитан Крюк», в котором Робин Уильямс играет высокооплачиваемого адвоката, слишком занятого, чтобы поиграть с родными детьми.

Нас с Дэном провели в комнату для допросов, где поджидали детективы. Детектив Венчино держал в руках толстую папку и многозначительно ухмылялся.

– Тифани, – сказал детектив Диксон, когда мы сели друг напротив друга. – Как себя чувствуешь?

– Вроде ничего.

– Приятно слышать, – буркнул Венчино. Его проигнорировали.

– В последнее время тебе пришлось очень тяжело, – продолжил Диксон, всем своим существом, даже бровями, демонстрируя дружелюбное расположение. – Мы это понимаем и даем возможность еще раз подумать, не упустила ли ты нечто важное во время нашей последней встречи.

Он коснулся пальцами виска и жестом показал, как нечто важное может запросто вылететь из головы.

Я взглянула на Дэна. Тусклый свет подчеркивал нашу с ним беззащитность. Что бы ни было в папке, которую сжимает Венчино, это обращено против меня.

– Не будем ходить вокруг да около, детективы. Тифани была с вами честна. Я думаю, вы должны ответить ей тем же.

Нахмурившись, я опустила голову и принялась лихорадочно рыться в памяти, не уверенная в правоте Дэна.

Диксон выпятил нижнюю губу и кивнул, словно не исключает такой возможности, однако не вполне уверен.

– Давайте послушаем, что скажет Тифани, – предложил он, и все трое выжидающе на меня посмотрели.

– Ну, не знаю, – замялась я, – вроде ничего важного я не упустила.

– Уверена? – спросил Венчино, помахав передо мной папкой, как будто я могла знать, что там внутри.

– Да. Если я что и забыла, то не нарочно. Честное слово.

Дэн ободряюще похлопал меня по руке.

– Может, скажете все-таки, зачем вы нас вызвали?

Венчино громко шваркнул папкой об стол. От удара она раскрылась, и, взглянув на стопку цветных копий, я всё вспомнила. Диксон нарочито медленно разложил перед нами страницы, скопированные из школьного альбома.

Венчино принялся зачитывать подписи к фотографиям, тыкая в них обкусанным желтым ногтем. «Отрежь мой член». «Задуши меня». «Смерть ХО-телкам» – это я писала. На Хэллоуин мистер Ларсон задал нам сочинить хайку и записать его на нарисованном надгробии. Дурацкий стишок запал мне в голову, и я набросала его под фотографией Оливии. Артур злорадно захихикал, когда его прочел.

– Это твой почерк, не так ли? – осведомился Диксон.

– Не отвечай, Тифани, – велел мне Дэн.

– А это и не требуется, – сказал Венчино и кивнул Диксону. Тот извлек на свет другую папку.

Записки, которыми обменивались мы с Артуром, даже на переменах, когда нам никто не мешал поговорить. Некоторые были откровенно ни о чем: что директор – бесхребетный слизняк, что Элиза Вайт совсем скурвилась. Мою руку выдавал не только почерк, но и зеленые чернила того же оттенка, что и в школьном альбоме, – смехотворная попытка продемонстрировать преданность школе. Впрочем, почерка было достаточно: в католической школе, где я училась раньше, монашки с каждым годом все больше напирали на грамматику и чистописание, вместо того, чтобы разъяснять сексуальные подтексты литературных произведений. В школьном альбоме Артура со страницы на страницу затейливо вился мой каллиграфический почерк, каждым завитком подтверждая мое авторство.

«Видал прическу Хилари?»

«Тихий ужас. Ей бы голову вымыть. И подмыться. Если там есть, что подмывать. Ходят слухи, что она мужик. Или гермафродит. Трудно поверить, что Дин ее отымел».

«Дин спал с Хилари? Когда? Я уверена, что она целка».

«Да брось. Тоже мне новость. Дин во все дыры своего дружка сует (не обижайся). Он из тех, кто женится на мисс Америка, а трахает жирную официантку на стороне. Хоть бы он сдох – всем стало бы легче. Подними руку и выйди в туалет, если согласна».

«Ни за что не угадаешь, что было в туалете!»

«Выкладывай скорей. До звонка три минуты».

«Пейдж Патрик делала тест на беременность».

Еще одна записка. Другой день. В правом верхнем углу листка стоит дата: переписку начала я, а меня приучили всюду, даже на клочке бумажки, указывать число и месяц.

«Октябрь, 29, 2001. Дин натолкнулся на меня в коридоре и обозвал жирной. С меня хватит, перевожусь обратно». (Я блефовала! Мне просто хотелось лишний раз услышать от Артура, насколько Брэдли лучше католической школы, и он с удовольствием оказывал мне эту услугу. «Что, захотелось назад в курятник?» – ехидно осведомлялся он.)

«Ты это каждую неделю говоришь. Никуда ты не переведешься. Давай я их всех кокну тебе на радость. Идет?»

«Отпад. И как мы это сделаем?»

«У меня есть ружье».

«А если попадешься?»

«Не попадусь. У меня котелок варит».

Я не знала, какими словами объяснить детективам, что это была наша с Артуром манера общения. Мы были молоды и жестоки. Однажды какой-то новичок из футбольной команды подавился в автобусе апельсином. Остальные, включая Дина и Пейтона, вместо того чтобы помочь бедняге или хотя бы заволноваться, заржали, глядя на то, как он покраснел и выкатил глаза. (К счастью, спохватившийся помощник тренера умел выполнять прием Геймлиха.) Парни еще долго смаковали этот инцидент, хохоча так, что на шее вздувались вены, а объект насмешек, не мигая, смотрел прямо перед собой и с трудом сдерживался, чтоб не разрыдаться.