Норвежский лес - Мураками Харуки

— Если присмотреться, у тебя интересное лицо, — сказала Мидори.

— Серьезно? — немного обиделся я.

— Мне больше красавчики нравятся, а твое лицо… в общем… если внимательно разглядеть, начинаешь понимать: ты тоже сойдешь.

— Я сам так порой о себе думаю. Сойду и таким.

— Это… я не хочу тебя обидеть. Просто я не могу толком выразить словами. Поэтому меня часто понимают неправильно. Я хочу сказать, что ты мне нравишься. Кажется, я раньше об этом тебе уже говорила?

— Говорила, — подтвердил я.

— Ну, то есть, я постепенно изучаю мужчин. — Мидори достала из пачки «Мальборо» и закурила. — Мне-то с самого нуля, пожалуй, есть чему поучиться.

— Пожалуй.

— О, вспомнила… Поставишь отцу свечку?

Я пошел за ней в комнату с алтарем, поставил курительную свечку и сложил ладони в молитве.

— А я на днях разделась догола перед отцовской фотографией. Все с себя сняла и неторопливо показала. Такая себе йога. Это, отец, сиськи, а это — писька, — сказала Мидори.

— С чего это ты? — немного опешив, спросил я.

— Так просто. Захотелось. Я ведь наполовину — из спермы отца. Что, и показать нельзя? Смотри, отец, — это и есть твоя дочь. Не на трезвую голову, конечно.

— Хм.

— Пришла сестра, чуть не упала с испугу. Еще бы: перед портретом отца на алтаре, раскинув ноги, сижу я. Кто угодно удивится.

— Пожалуй.

— Ну, я объяснила ей суть. То-то и потому-то. Давай и ты, Момо, садись рядом и покажем отцу на пару. Но она не стала. Только удивилась и ушла. Она в этом смысле человек очень консервативный.

— Что сравнительно порядочно.

— А как тебе показался отец?

— У меня с любым человеком первая встреча выходит непросто. А на этот раз, наедине, тяжести не почувствовалось. Наоборот, было легко. О многом поговорили.

— О чем?

— О Еврипиде.

Мидори засмеялась очень весело.

— Во, чудак! Ну кому в голову взбредет заводить разговоры о Еврипиде у постели умирающего, которою видишь впервые в жизни?

— А разве кто-нибудь еще раздвигает ноги перед портретом покойного отца?

Мидори фыркнула, затем позвонила в колокольчик возле алтаря.

— Спокойной ночи, папа. Мы пока повеселимся. Спи спокойно. Отмучился. Мертвые уже не страдают. А если тебе и сейчас тяжело, пожалуйся богу. Скажи: разве так можно? Увидишься в раю с матерью — расслабься с нею вовсю. Я видела, какой он у тебя шикарный, когда подмывала. Держись там. Спокойной ночи.

Мы по очереди посидели в ванне и надели пижамы. Мидори дала мне почти новую отцовскую, которая оказалась маловата, но все же лучше, чем вообще ничего. Затем Мидори постелила в комнате с алтарем гостевую постель.

— Не страшно перед алтарем? — спросила она.

— Не страшно. Я же ничего плохого не делал, — улыбнулся я.

— Но пока я не усну, полежи со мной, пообнимаемся?

— Хорошо.

Обнимая ее, я несколько раз чуть не свалился с кровати. Мидори уткнулась носом мне в грудь и обхватила меня руками за пояс. Правой рукой я гладил ее по спине, левой — держался за спинку кровати, чтобы не упасть. Какое там сексуальное возбуждение… У меня перед носом была голова Мидори, и ее короткие волосы иногда щекотали мне ноздри.

— Слышь? Скажи мне что-нибудь? — попросила Мидори, уткнувшись мне в грудь.

— Что, например?

— Что угодно. Чтобы мне стало приятно.

— Ты — хорошенькая.

— Мидори, — сказала она. — Имя добавляй.

— Очень хорошенькая… Мидори, — исправился я.

— Очень — это сколько?

— Хватит, чтобы обрушились горы и высохло море.

Мидори подняла на меня глаза.

— Как странно ты говоришь…

— Трогательно от тебя такое слышать, — рассмеялся я.

— Скажи еще что-нибудь хорошее.

— Я люблю тебя, Мидори.

— Как сильно?

— Как медведя весной.

— Медведя весной… — опять подняла на меня глаза Мидори. — Что это значит — «медведя весной»?

— Ты бредешь в одиночестве по весеннему лугу. Навстречу тебе выходит медвежонок с мягкой, как бархат, шерсткой и говорит: «Привет, сестричка! Поиграешь со мной в кувыркалки?» И ты весь день с ним в обнимку кувыркаешься со склона холма в зарослях клевера. Разве не прекрасно?

— Очень.

— Вот так я тебя и люблю.

Мидори опять прижалась ко мне и сказала:

— Классно. Если я тебе так нравлюсь, выполнишь все, что я попрошу? И не рассердишься?

— Конечно.

— И будешь меня беречь?

— Конечно, — повторил я и погладил ее короткие и мягкие, как у мальчика, волосы. — Не бойся, все будет хорошо.

— Но мне страшно, — сказала Мидори.

Я нежно обнял ее за плечи, и вскоре они равномерно задвигались, послышалось сонное дыхание. Я осторожно встал, пошел на кухню и выпил банку пива. Спать совершенно не хотелось. Я решил почитать, но ничего похожего на книгу в поле зрения не оказалось. Хотел было сходить в комнату Мидори, взять что-нибудь с полки, но побоялся, что разбужу ее.

Рассеянно попивая пиво, я вспомнил, что здесь вообще-то — книжный магазин. Спустился по лестнице, включил свет и окинул взглядом полки. Интересных книг было мало, бо́льшую их часть я уже читал. Однако требовалось хоть что-нибудь, и я выбрал «Под колесами» Германа Гессе: судя по выцветшей обложке, стояла она здесь целую вечность. Возле кассы я оставил деньги, сколько значилось на ценнике. По крайней мере, книжные запасы магазина Кобаяси хоть немного, но сократились.

Я сидел за столом на кухне, пил пиво и читал «Под колесами». Первый раз она мне попалась в тот год, когда я перешел в среднюю школу. И вот, спустя восемь лет я читаю ночью ту же самую книгу на кухне в доме девушки, одетый в пижаму ее покойного отца, которая мне жмет. Странное дело. В иной ситуации я вряд ли стал бы перечитывать «Под колесами».

Повесть хоть и старая, но неплохая. Я неспешно и с интересом строчку за строчкой перечитывал эту книгу в полуночной тишине кухни. На полке стояла бутылка коньяка, покрытая слоем пыли. Я отлил немного в кофейную чашку и выпил. Коньяк согрел тело, но сонливости так и не вызвал.

Около трех я потихоньку сходил проверить Мидори. Она, по-видимому, очень устала, потому что спала крепко. Фонарь торгового квартала за окном освещал кухню белым светом, будто луна. Мидори спала к нему спиной. Тело ее не шевелилось, словно заледенело. Только нагнувшись над нею, я уловил посапывание. «Поза — совсем как у отца», — подумал я.

Возле кровати так и лежала брошенная дорожная сумка, со спинки стула свисала куртка. На столе все аккуратно прибрано, на стене висит календарь со Снупи. Я приоткрыл штору и посмотрел на забытую торговую улицу. Во всех магазинах были опущены жалюзи, и лишь автоматы винной лавки, будто съежившись в ряд, терпеливо ждали рассвета[50]. Иногда воздух шелестел шинами дальнобойщиков. Я вернулся на кухню, выпил еще немного коньяку и опять раскрыл «Под колесами».

Когда я закончил книгу, начало светать. Я вскипятил чайник, выпил растворимого кофе и написал в блокноте на столе записку. «Выпил немного коньяку, купил „Под колесами“, уже рассвело, и я пойду к себе. До свидания». Потом подумал и приписал: «Ты такая милая во сне». Затем я вымыл чашку, потушил на кухне свет, спустился по лестнице, тихонько приподнял жалюзи и вышел наружу. Подумал было: вдруг соседи решат, что я взломщик, — но в шестом часу утра на улице никого не оказалось. На меня покосились только собравшиеся на крыше вороны. Я бросил прощальный взгляд на окно комнаты Мидори с бледно-розовыми занавесками, добрался до станции электрички, вышел на конечной и пошел в общагу пешком. Работала небольшая забегаловка, в которой я съел комплексный завтрак: теплый рис, суп-мисо, немного овощей под маринадом и глазунью. Обошел территорию с тыла, тихонько постучал в окно Нагасавы на первом этаже. Тот сразу же открыл створку и впустил меня к себе в комнату.

— Может, кофе? — спросил он, но я отказался, поблагодарил его и пошел к себе. Там почистил зубы, снял брюки и, нырнув в постель, крепко закрыл глаза. Вскоре пришел сон без сновидений — тяжелый, как свинцовые ворота.