Я, грек Зорба (Невероятные похождения Алексиса Зорбаса) - Казандзакис Никос

— Беги быстрее! И помолчи!

Он засмеялся, снова поплевал на ладони: Oх! Oх! и со словами «Христос Воскресе!» исчез, пытаясь смычком, зажатым в правой руке, водить по звонким струнам.

— Христос Воскресе! — крикнул я, проходя мимо.

— Воистину Воскресе! — отвечал мне радостный гул.

22

Под тополями танцы были в полном разгаре. Заводилой был крепкий темноволосый юноша примерно двадцати лет, щеки которого, покрытые густым пушком, еще не знали бритвы. Грудь, покрытая темными вьющимися волосами, в вырезе рубашки казалась черным пятном. Голова его была откинута, ноги двигались по земле, похожие на крылья; время от времени он бросал взгляд на девушек, и белки его глаз светились на темном фоне его лица, неподвижные и смущающие.

Я был восхищен и встревожен. Уходя от мадам Гортензии, я наказал одной из женщин, чтобы она ею занялась. Мне хотелось посмотреть, как танцуют жители Крита. Подойдя к дядюшке Анагности, я сел рядом с ним на скамью.

— Чей же этот юный крепыш, что ведет танец? — спросил я, склонившись к его уху. Дядюшка Анагности рассмеялся:

— Он словно архангел, который ловит души, шельма, — сказал он с восхищением. — Так вот! Это Сифакас, пастух. Весь год он пасет свои стада в горах и только на Пасху спускается, чтобы посмотреть на людей и потанцевать.

Он вздохнул.

— Эх! Мне бы его молодость! — прошептал дядюшка. — Был бы я молод, как он, честное слово, я бы приступом взял Константинополь. Юноша тряхнул головой и вскрикнул по-звериному, будто баран во время течки.

— Играй, Фанурио! — кричал он. — Играй так, чтобы сама смерть подохла!

Смерть умирала каждое мгновение и вновь зажигалась жизнь. Тысячи лет юноши и девушки танцуют под деревьями с нежной листвой — тополями, елями, дубами, платанами и стройными пальмами, и еще тысячи лет они будут танцевать, а лица их будут охвачены желанием. Лица будут стареть, истлевать и возвращаться в землю, но выйдут из нее другие и заменят их. В мире всегда существует танцор с бесчисленными масками, бессмертный, которому всегда двадцать лет.

Юноша поднял руку, чтобы подкрутить усы, которых не было.

— Играй! — крикнул он снова. — Играй, Фанурио, милый, иначе пропаду!

Музыкант ударил по струнам, лира зазвучала, бубенцы зазвенели, юноша подпрыгнул, трижды дернул ногами высоко в воздухе и носками своих сапог подцепил белый платок с головы своего соседа, сельского полицейского Манолакаса.

— Браво, Сифакас! — кричали вокруг, а юные девушки затрепетали и опустили глаза. Но юноша уже плясал, молча, ни на кого не глядя, диковатый и строгий, прижав левую ладонь к тонкой и крепкой талии.

Вдруг танцы остановились, сюда бежал старый церковный сторож, Андрулио, с воздетыми к небу руками.

— Вдова! Вдова! Вдова! — кричал он срывающимся голосом.

Сельский полицейский Манолакас бросился первым, прервав танец. С площади видна была церковь, все еще украшенная миртом и лавром. Танцоры остановились, кровь прилила к головам, старики поднялись со скамеек. Фанурио положил лиру на колени, вытащил апрельскую розу из-за уха и вдохнул ее аромат.

— Где же она, старина Андрулио? — кричали все, кипя яростью. — Где она?

— Там, в церкви, только что вошла, проклятая; она несла охапку цветов лимона.

— Пошли туда, ребята! — крикнул полицейский, бросившись первым.

В эту минуту на пороге церкви появилась вдова с черной косынкой на голове. Она перекрестилась.

— Несчастная! Шлюха! Преступница! — кричали на площади. — Она совсем обнаглела! Она, обесчестившая всю деревню!

Одни, вслед за сельским полицейским, бросились к церкви, другие, что стояли выше, стали бросать в нее камнями. Кто-то попал ей в плечо. Женщина вскрикнула, прижала ладони к лицу и нагнувшись, устремилась вперед, пытаясь скрыться. Однако парни уже подбежали к дверям церкви, Манолакас вытащил свой нож.

Вдова подалась назад, пронзительно вскрикнув, согнулась пополам и побежала, спотыкаясь, чтобы укрыться в церкви. Но на пороге уже стоял старый Маврандони, уперев руки в косяки.

Вдова отпрыгнула влево и прижалась к огромному кипарису, стоявшему во дворе. В воздухе просвистел камень, попавший ей в голову и сорвавший косынку. Волосы ее рассыпались по плечам.

— Во имя Господа Бога! Из любви к Богу! — кричала она, прижимаясь изо всех сил к кипарису. Наверху, на площади, вытянувшись в нитку, девушки кусали свои белые платки и жадно вглядывались. Старики, повиснув на изгородях, пронзительно кричали:

— Убейте ее, ну! Убейте же ее!

Два парня бросились к ней, разорвав ее черную блузку, грудь белая как снег, обнажилась. Из раны на голове текла кровь на ее лоб, щеки и шею.

— Ради любви к Господу! Ради любви к Всевышнему! — кричала она, задыхаясь.

Струйки крови, сверкающая белизной грудь возбудили парней. Они выхватили ножи.

— Остановитесь! — крикнул Манолакас. — Она принадлежит мне!

Маврандони, все еще стоя на пороге церкви, поднял руку. Все замерли.

— Манолакас, — сказал он глухим голосом, — кровь твоего племянника взывает! Дай ей покой! Я спрыгнул с изгороди, на которую вскарабкался, и бросился к церкви, но, споткнувшись, грохнулся во весь рост.

В эту минуту мимо прошел Сифакас. Он наклонился, ухватил меня за шиворот, как котенка, и поставил на ноги.

— Чего тебе здесь надо, форсун? — сказал он. — Убирайся отсюда!

— Тебе не жаль ее, Сифакас? — спросил я. — Сжалься над ней.

Дикий горец рассмеялся:

— Что я, баба, чтобы жалеть! — ответил он. — Я мужчина!

И в один миг он уже был во дворе церкви. Я ринулся ему вслед.

Все окружили вдову. Наступила тишина. Слышно было только сдавленное дыхание несчастной жертвы.

Манолакас перекрестился, шагнул вперед и занес свой нож. Наверху, прижавшись к изгороди, радостно визжали старухи, девушки закрыли лица платками.

Вдова подняла глаза, увидела над собой нож и завыла, как зверь. Она соскользнула к основанию кипариса и втянула голову в плечи. Волосы ее рассыпались по земле, блестящие, шелковистые.

— Взываю к справедливости Господа! — воскликнул, перекрестившись, старик Маврандони.

В это мгновение за нашими спинами раздался грубый голос:

— Опусти свой нож, убийца!

Все в изумлении обернулись. Манолакас поднял голову — перед ним, размахивая руками стоял Зорба.

— Скажите, и вам не стыдно? — со злостью крикнул он. — Какие смелые! Целая деревня собралась, чтобы убить одну женщину! Вы опозорите весь Крит, поостерегитесь!

— Занимайся своими делами, Зорба! И не лезь в наши! — взревел Маврандони. Повернувшись к своему племяннику, он сказал:

— Манолакас, во имя Христа и Пресвятой Девы, покарай ее!

Манолакас рванулся. Схватив вдову за руку, он бросил ее на землю и, придавив коленом, замахнулся ножом. Зорба кинулся к Манолакасу и своей обмотанной большим платком рукой попытался вырвать нож.

Вдова поднялась на колени, надеясь спастись, но жители деревни держались плотным кольцом вокруг двора; увидев, что вдова пытается убежать, они двинулись вперед, и круг сузился.

Тем временем Зорба молча боролся с полицейским, бловкий, решительный, хладнокровный. Стоя около двери, я с ужасом следил за дракой.

Лицо Манолакаса посинело от злости. Сифакас и еще один великан спешили ему на помощь. Но рассвирепевший Манолакас, дико вращая глазами, закричал

— Назад! Назад! Не подходи!

Озлобленный, он снова бросился на Зорбу, ударив его, словно бык, головой.

Зорба молча закусил губу. Он зажал как в тиски, правую руку деревенского полицейского и отстраняясь то влево, то вправо, уклонялся от ударов головой. Рванувшись, обезумевший Манолакас вонзился зубами в ухо Зорбы и потянул что есть силы. Потекла кровь.

— Зорба, — воскликнул я в ужасе, бросаясь ему на помощь.

— Уходи прочь, хозяин! — крикнул он мне. — Не вмешивайся в это дело!

Кулаком он нанес страшный удар в низ живота Манолакаса. Дикий зверь тотчас выпустил добычу. Зубы его разжались, освобождая наполовину оторванное ухо. В посиневшем лице не было ни кровинки. Одним ударом Зорба повалил Манолакаса наземь; вырвав у него нож, он сломал его пополам.