Норвежский лес - Мураками Харуки

Наоко хотела узнать о моей жизни, и я рассказал ей о забастовке, о Нагасаве. Я раньше никогда не рассказывал о нем. Правильно описать его человеческую натуру, уникальную систему мышления и предубежденную нравственность оказалось очень даже непросто. Но она поняла, что я имел в виду. И только о наших с ним сексуальных похождениях я предпочел умолчать. Лишь объяснил, какой уникальный человек — мой близкий товарищ в общежитии. Тем временем Рэйко, обняв гитару, опять заиграла фугу. И по-прежнему отхлебывала вино и затягивалась сигаретой.

— Странный он, видимо, человек, — сказала Наоко.

— Действительно странный, — согласился я.

— А он тебе нравится?

— Не знаю, но вряд ли. О нем нельзя сказать, нравится он или нет. Да и сам он к этому равнодушен. В этом смысле — очень честный, откровенный и стоический человек.

— Странно, что ты считаешь его стоиком после такого количества женщин, — рассмеялась Наоко. — Сколько, говоришь, их у него было?

— Думаю, восемьдесят, а то и больше, — ответил я. — Но у него их чем больше, тем меньше смысла в каждой его выходке. И это как раз то, что ему нужно.

— Это и есть стоицизм? — спросила Наоко.

— Для него — да.

Наоко некоторое время размышляла.

— Думаю, он еще хуже меня на голову.

— Согласен, — ответил я. — Но только он подгоняет все свои искривления под систему, а затем аргументирует. Голова-то умная. Попробуй привезти его сюда — выйдет уже через два дня. Это он знает, то знает. Оп — и во всем разобрался. Вот человек. В народе таких уважают.

— Выходит, это у меня не все в порядке с головой, — сказала Наоко. — Я здесь еще не разобралась. Так же, как и в себе самой.

— Все с твоей головой в порядке. Нормальная голова. Я сам себя порой понять не могу. Уж на что обычный.

Наоко уселась с ногами на диван и уткнулась в колени подбородком.

— Знаешь, мне хочется больше узнать о тебе, — сказала Наоко.

— Говорю же, обычный. Из простой семьи. Воспитывался как и все. Лицом — так себе. Успехи в учебе — посредственные. В голове — обычные мысли.

— А разве не твой любимый Скотт Фицджеральд писал: «Нельзя доверять человеку, считающему себя обычным»? Помнится, я брала у тебя эту книгу почитать, — поддразнила меня Наоко.

— Точно, — признал я. — Но я не умышленно так сказал. Просто на самом деле я считаю себя обычным человеком. Вот, ты, например, можешь найти во мне что-нибудь необычное?

— Естественно, — удивилась Наоко. — Разве ты не понимаешь? Если бы не так, думаешь, я легла бы с тобой в постель? Или ты думал, что я пьяная, и мне уже все равно, что и с кем?

— Нет, конечно, я так не считаю.

Наоко молчала, разглядывая свои носки. Я тоже не знал, что сказать, и пил вино.

— Сколько у тебя было женщин? — как бы очнувшись, тихо спросила Наоко.

— Восемь или девять, — признался я.

Рэйко прекратила играть и неожиданно положила гитару на колени.

— Тебе, поди, еще и двадцати нет? Как же ты живешь?

Наоко молчала и пристально смотрела на меня ясным взглядом. Я рассказал Рэйко, как переспал, а затем расстался с первой своей девчонкой. И что при этом почему-то так и не смог ее полюбить. А затем рассказал и о том, как идя на поводу у Нагасавы, спал с незнакомыми девчонками.

— Я не оправдываюсь, но было тяжело, — сказал я Наоко. — Почти каждую неделю встречаться и разговаривать с тобой, сознавая, что в твоем сердце — лишь Кидзуки. От одной этой мысли становилось тягостно. Может, поэтому я спал с чужими.

Наоко несколько раз кивнула, затем подняла голову и посмотрела мне в лицо.

— Помнишь, ты спросил тогда, почему я не спала с Кидзуки? Ответить?

— Пожалуй, будет лучше.

— Я тоже так думаю. Мертвый навсегда останется мертвецом. А нам нужно жить дальше.

Я кивнул. Рэйко раз за разом отрабатывала сложный пассаж.

— Мне хотелось близости с Кидзуки. — Наоко сняла заколку, распустила волосы и принялась крутить в пальцах пластмассовую бабочку. — Естественно, он тоже хотел меня. Мы пробовали много раз, но все было тщетно. Ничего не получалось. Почему, я тогда не знала, как, впрочем, не знаю и сейчас. Я любила Кидзуки. Если он хотел, я была готова сделать для него все, что угодно. Но не получалось.

Наоко опять собрала и заколола волосы.

— Внутри все было сухо, — тихо сказала она. — Не раскрывалось. Ничуть. И было больно. Сухо… и больно. Мы пробовали. Пробовали по-разному. Но ничего не помогало. Пытались чем-нибудь смочить, а боль не проходила. Поэтому я всегда делала рукой или ртом… Понимаешь?

Я молча кивнул. Наоко разглядывала в окно луну. Она казалась большой и яркой.

— Была б моя воля, ни за что не стала бы тебе этого рассказывать. Слышишь? Была б моя воля, спрятала бы все это глубоко внутри. Но ничего не поделаешь. Об этом не получается молчать. Я сама ничего не могу понять. Потому что когда я спала с тобой, внутри было очень влажно. Ведь так?

— Да, — ответил я.

— Я… в тот день хотела тебя. Едва мы встретились, я хотела тебя. И все время ждала, когда ты меня обнимешь. Обнимешь, разденешь, начнешь меня ласкать и войдешь в меня. Я никогда раньше так не думала. Почему? Почему так получается? Ведь я вправду любила Кидзуки.

— А меня не любила, но при этом… Так?

— Прости, — сказала Наоко. — Я не хотела тебя обидеть. Но пойми правильно. У нас с Кидзуки были какие-то особые отношения. Мы играли вместе с трех лет. Мы всегда были вместе, разговаривали, понимали друг друга. Так и росли. Первый раз поцеловались в двенадцать лет. Как это было прекрасно… У меня тогда впервые начались месячные, и я пришла вся в слезах к нему — так мы были близки. Поэтому после его смерти я перестала понимать, как вести себя с людьми. И что значит — любить человека.

Она пыталась взять стоявший на столе бокал, но выронила из рук. Бокал упал на пол и покатился, вино разлилось по ковру.

— Хочешь вина? — спросил я у Наоко. Она некоторое время молчала, а потом вся затряслась и заплакала. Она согнулась пополам, спрятала лицо в ладонях, и так же, как тогда, рыдала взахлеб. Рэйко отложила гитару, подошла к Наоко и нежно погладила ее по спине. Положила руку ей на плечо, и Наоко, как младенец, прижалась к ее груди.

— Слушай, погуляй где-нибудь минут двадцать, а? За это время, думаю, все образуется.

Я кивнул, встал, надел поверх рубашки свитер и извинился перед Рэйко.

— Ладно. Чего там. Не переживай, ты здесь ни при чем. Когда вернешься, все будет в порядке, — подмигнула мне она.

Я прошел по тропинке в нереальном лунном свете, оказался в роще и принялся бесцельно бродить по ней. В странном свете все даже звучало иначе. Мои шаги, как будто по морскому дну, глухо доносились совершенно с другой стороны. Иногда за спиной слышались сухие тихие звуки. В роще было тягостно, как если бы ночные звери затаились и ждали, пока я пройду мимо.

Миновав рощу, я сел на пологом склоне и стал рассматривать корпус, в котором жила Наоко. Найти ее комнату оказалось несложно: достаточно было разглядеть в глубине темного окна еле заметное колыхание маленького огонька. Я все смотрел и смотрел на огонек — последний язычок пламени на пепелище души. Я хотел взять его в руки и сберечь. Как Джей Гэтсби каждую ночь наблюдал за лучиком света на другом берегу, я долго вглядывался в тот трепетный огонек.

Я вернулся в комнату где-то через полчаса. Аккорды Рэйко слышались даже у входа в корпус. Я тихо поднялся по лестнице и постучал. В комнате Наоко не оказалось — только Рэйко сидела на ковре, перебирая струны. Она показала пальцем на спальню — видимо, хотела сказать, что Наоко там. Затем положила гитару на пол, села на диван и велела мне сесть рядом. Разлила остатки вина по бокалам.

— Все нормально, — слегка похлопав меня по колену, сказала Рэйко. — Полежит и успокоится. Не переживай. Просто немного расстроилась. Слушай, а что если нам пока прогуляться вместе?

— Хорошо, — согласился я.

Мы с Рэйко не спеша прошли по освещенной фонарями тропинке, миновали теннисный корт и баскетбольную площадку и присели на скамейку. Из-под скамейки она достала оранжевый мяч и повертела его в руках. Спросила, играю ли я в теннис.