Бездомная - Михаляк Катажина

Чарек и Ася пришли без опозданий, точно в шесть вечера, будто по часам. Казалось, они условились отправиться в кино на увлекательный фильм. Они принесли эклеры со взбитыми сливками («тебя нужно немного подкормить, а то ты опять похудела»), кока-колу, чипсы (видит Бог, только попкорна недоставало!) и бутылку водки («это развяжет тебе язык»), а когда Кинга отрицательно помотала головой, Ася магическим жестом извлекла из-под куртки – так цирковой фокусник достает кролика из шляпы, – бутылку шампанского.

Кинга посмотрела на нее как на идиотку:

– И что тут праздновать?

– Первый день твоей дальнейшей жизни, – заискивающе ответила журналистка. – Нашей дальнейшей жизни, – тут же поправилась она.

Она не хотела давить на Кингу. Пока не стоит. А вдруг та еще сильнее замкнется в себе? Тогда шиш Асе будет, а не статья! А ведь Асе позарез нужен был этот материал. И деньги, которые она намеревалась за него получить.

Чарек, как всегда, принялся кипятить воду (он в этой маленькой кухне чувствовал себя даже увереннее, чем Кинга), а когда чайник вскипел – подошел к Кинге, положил ей руки на плечи и серьезно спросил:

– Ты готова рассказать об этом?

Нет. Она не была готова. Ей хотелось закричать: идите к черту, приставалы, оба идите к черту! Свалите прочь из моей жизни, оставьте меня в покое! – Но таков был ее крест, ее наказание: рассказать этим двоим, что произошло в один вечер четверга…

И она начнет с самого начала, вот только…

– Не прикасайся ко мне, – тихо произнесла она и отстранилась от Чарека.

Обиженный, он сел у стола. Села и Ася, забыв о шампанском (но не о диктофоне). И Кинге не оставалось ничего другого, как сесть напротив, переплести пальцы так крепко, что ногти впивались в кожу (эта боль, физическая боль, ей сейчас нужна), и начать свой рассказ.

Кинга

Знай, Чарек: каким бы ни был ты негодяем – не перебивай! одно слово – и мы сворачиваем эти посиделки! – каким бы ни был ты скотом, я все равно хотела этого ребенка, радовалась ему. Первая моя беременность закончилась выкидышем, после которого я долго не могла прийти в себя: потеря этого малыша была для меня страшным ударом. Ты, Ася, этого не поймешь, ты ведь, и глазом не моргнув, прервала беременность – знаю, знаю, ребенок помешал бы твоей карьере; а вот я, хоть и могла получить неприятности – ведь мой ребенок был не от мужа, а от любовника, – хотела родить.

Вторая беременность протекала идеально, хотя тебя, Чарек, я ненавидела еще сильнее, чем в первый раз. Тогда, в юности, я еще могла тебя понять: ты был сопливым юнцом, твоя ошибка была ошибкой мальчишки; но когда ты совершаешь ту же ошибку во второй раз и снова ведешь себя как сволочь – тут уж тяжело быть великодушной, трудно простить, ты и сам, должно быть, согласишься. Я рассказала о нас Кшиштофу, который впал в бешенство и с тех пор не говорил о ребенке иначе кроме как «этот твой ублюдок»; но сама я, несмотря на все, была счастлива, что ношу под сердцем крохотное существо, которое будет со мной долгие годы и для которого я буду чем-то большим, чем мебель в квартире, чем прачка и уборщица.

А окончательно я полюбила эту кроху в тот момент, когда увидела на мониторе УЗИ ее бьющееся сердечко. Уже тогда я знала, что все будет хорошо, что через семь месяцев я рожу здоровую, хорошенькую девочку и назову ее Алей. Алюсей.

Всю беременность я разговаривала с ней, читала ей книги, пела колыбельные. Кшиштофу нестерпимо было видеть меня такой – счастливой, излучающей радость. Думаю, именно это – ненавидящие взгляды, которые он бросал на мой растущий живот, – и стало первой причиной последующих событий. Я далека от того, чтобы обвинять во всем мужа, но именно он бросил тот первый камушек, который привел к лавине…

Я надеялась: если беременность проходит легко, то и роды будут легкими. Но тут я жестоко заблуждалась. Рожала я долго и страдала в одиночестве: попросить Кшиштофа, чтобы он подержал меня за руку, не могла по той простой причине, что он пошел бухать, а родители приехать из Быдгоща не могли. В Варшаве у меня больше никого не было – не просить же о подобной любезности шефа или сотрудников!

Спустя двое суток моих невыносимых страданий пульс ребенка начал слабеть, и меня увезли на экстренное кесарево. До сих пор у меня в ушах стоит крик акушерки: «Красная тревога! Красная тревога!» – и это был второй камушек… Именно тогда в моем мозгу условная стрелка, указывающая на счастье, безопасность и спокойствие, внезапно сорвалась в противоположную сторону – туда, где «красная тревога!».

Вокруг меня все суетились, в спешке переложили меня с кровати на операционный стол, почти на бегу вкололи в вену наркоз. Я, теряя сознание от боли, молилась об одном: лишь бы Алюся, моя доченька, была жива и здорова.

Несколько часов спустя мне принесли ее на первое кормление. Она кричала, как всякий нормальный, здоровый и голодный новорожденный младенец. Но когда я сказала ей: «Аля, Алюся, это я, твоя мама», – она смолкла, широко открыла свои большие голубые глазки и… слушала. Слушала голос, который пел ей колыбельные и читал стишки. Она узнала этот голос, узнала меня, свою маму, а я… утонула. Утонула в этих больших, умных голубых глазах, которые смотрели на мир с комичной серьезностью и изумлением. Я влюбилась в эту красоту, в идеальную красоту моей доченьки, и хоть по-прежнему страдала физически (мне не вкололи обезболивающего, хотя после кесарева, кажется, обязаны были – видимо, кто-то забыл), но была счастлива, обнимая мою кроху. Очень счастлива.

И вдруг…

В дверях показался незнакомый мужчина в белом переднике. Наверняка это был врач… а может, муж какой-то пациентки ошибся палатой? Он бросил на нас с доченькой взгляд из-под черных кустистых бровей, и у меня… замерло сердце. «Красная тревога! Красная тревога!» – слышалось у меня в голове. Я схватила спавшую рядом Алюсю на руки и прижала к себе, чтобы этот мужчина не мог ее увидеть. Он слегка улыбнулся – теперь я знаю, это была самая обыкновенная улыбка, которой улыбаются люди при виде матери и младенца, – но тогда я поняла его улыбку иначе, совершенно иначе…

Видите ли, случилось кое-что… о чем мне сегодня трудно рассказывать – ведь звучит это все как страшная сказка… Впрочем, никто не мог это слушать, не приподнимая недоверчиво бровь, поэтому и от вас я безусловной веры не требую. Разве что психиатры, обследовавшие меня уже после всего случившегося, не проявляли ни малейшего удивления, когда я им об этом рассказывала… Короче говоря, меня вдруг осенило, и эта мысль была остра, словно скальпель, проста, однозначна и так ясна, что я нимало не сомневалась в ее правдивости:

«Они хотят похитить Алюсю и увезти ее в Калининград. Там они продадут твоего ребенка на органы».

Не спрашивайте, почему мне в голову пришел этот Калининград, откуда весь этот бред: почему именно мой ребенок, почему Калининград, почему я подумала о похищении… но в тот момент это было для меня таким же несомненным, как и тот факт, что я лежу одна в больничной палате, прижимая к себе свою кроху.

Вот-вот: почему это я одна в четырехместной палате, когда во всех остальных по несколько рожениц? – задалась вопросом я – и подозрения мои усилились. Почему медсестра так странно присматривается к Алюсе? Почему улыбается, будто рассчитывая на скорую прибыль? А санитарка? Склонилась над кроваткой, заглянула в личико моей спящей малышки и сказала: «Какой хорошенький ребеночек, так бы и съела его!»

Нет, я не подумала в тот момент, что моего ребенка продадут каннибалам или сатанистам, но мой разум тут же пришел в режим повышенной бдительности: неужели санитарка вот так же восхищается каждым новорожденным младенцем? Не верю…

И с каждым часом, да что там! – с каждой минутой я все глубже погружалась в эту паранойю, уверяясь в том, что это не выдумка усталого мозга, а самая что ни на есть истинная правда.