Залив Голуэй - Келли Мэри Пэт

— Довольно о политике, — сказала она. — Сыграй-ка нам лучше рил.

Джеймси улыбнулся ей. Через мгновение его пальцы уже плясали по отверстиям трубки волынки, а гостиную заполнили звуки музыки.

— Пойдем, Этьен. — Майра взяла Этьена за руки, закружила с ним по комнате, и наши танцы возобновились.

Пэдди взял Майка у Бриди, положил его себе на плечо, и они втроем ушли.

Патрик тоже собирался уходить. Покончив с завязками на своей куртке из овчины, он забросил на плечо шлейку чехла с жезлом.

— Как тебе удалось сохранить этот посох в тюрьме? — спросила я.

— Надзирателем там был ирландец, — просто ответил он.

— Дядя Патрик уходит! — крикнула я танцующим.

— До свидания! До завтра! — прокричали они в ответ, не останавливаясь и продолжая двигаться.

— Я провожу тебя.

Я набросила на плечи шаль.

— Много раз мы уже праздновали здесь Рождество, — сказала я ему, пока мы спускались по лестнице.

— А помнишь самое первое? — спросил Патрик. — Когда ты сидела на этих ступеньках, закутавшись в медвежью шкуру, и вправляла мне мозги.

— А ты не слышал ни единого слова из того, что я тебе говорила. Некоторые вещи со временем совершенно не меняются.

Мы дошли до нижней ступеньки.

— Прощай, Онора, — сказал он и взял меня за руку. — Завтра утром я уезжаю в Ирландию.

Затем он развернулся и пошел прочь. Какой же резкий и непредсказуемый этот мужчина!

— Нет! — крикнула я ему. — Погоди, погоди!

Но он продолжал идти, и силуэт его уже начал растворяться на темной пустынной улице.

Я бросилась за ним, выкрикивая на ходу:

— Патрик, ради бога, постой!

Наконец он все-таки остановился.

Мы уже были на берегу Баббли-Крик, где воду освещал ряд газовых уличных фонарей. По поверхности плавали обломки льда, но полностью Баббли-Крик не замерзал никогда.

— Что, Онора? — спросил Патрик.

Освещение здесь было достаточным, чтобы я могла разглядеть раздраженное выражение его лица и сверливший меня взгляд его светло-карих глаз. Во всем чувствовалось нетерпение. Полковник Келли.

— Что еще? — снова спросил он. — Что?

Я набрала побольше воздуха в легкие.

— Ты сам прекрасно знаешь что. И никуда ты не поедешь, пока не объяснишься со мной.

Я подняла голову и смотрела прямо в эти глаза с пронзительным взглядом военного. Я не должна дрогнуть. Сейчас или никогда.

— Объясниться?

Он сделал несколько шагов в сторону Бриджпортской насосной станции. В здании были заперты все ставни, здесь царила тишина: канал закрыли на зиму, и громадная машина внутри безмолвствовала до весны.

Я не отставала.

— Да, — повторила я, — объясниться. Ночью накануне твоего отъезда в Канаду ты говорил, что я тебе небезразлична, ты просил выйти за тебя, уехать с тобой.

— Онора, прошу тебя… Мы потерпели неудачу в Канаде. С этим всем покончено.

— А «это все» включает и меня? Ты ведь говорил…

— Нам лучше забыть о том, что было сказано.

— Забыть? Но, Патрик, я…

— Онора, я ведь уже сказал тебе: я уезжаю в Ирландию, — перебил он. — Есть целая группа, все ветераны войны, хорошо подготовлены. Они готовы выехать в Ирландию и расположиться в горах Коннемары, нападая оттуда на британских солдат. Они хотят, чтобы их возглавил я. А реальные наши действия там воодушевят наших парней здесь, в Америке.

— Патрик, если тебя арестуют, англичане незамедлительно повесят тебя.

— Что ж, моя смерть принесет хоть какую-то пользу.

— Мученики помогают делу?

— Если это случится, я последую на виселицу за целым рядом смелых и достойных людей. Я пошел по этому пути много лет тому назад. И я не сверну с него, даже если на этом он оборвется. Я не могу измениться.

— Не можешь измениться? Но это же Америка! Здесь люди меняют сами себя постоянно. И все мы уже совсем не те, кем были бы, если бы остались в Ирландии. Скорее всего, нас давно не было бы в живых, и, скажу я тебе, о славе и величии умирающих с голоду не написано ни одной песни. А в Чикаго для своего дела ты можешь сделать ничуть не меньше, чем в Коннемарских горах. Даже больше, вероятно. Но ты скорее умрешь за Ирландию, чем будешь жить ради нее.

— Это неправда.

— Нет, правда. Я могу понять, что мужчины порой должны уходить на войну. Даже в маминой колыбельной девушка обещает продать свою прялку, чтобы купить своему возлюбленному стальную саблю, но это лишь для того, чтобы он мог защитить себя и вернуться домой.

— С победой, — добавил Патрик.

— Живым. С победой или поражением. Главное — живым.

— Я с этим не согласен, Онора.

Поднялся ветер, и я задрожала.

— Легко тебе разглагольствовать, стоя в теплой меховой куртке, — сказала я. — Мне нужно еще много чего тебе сказать, но я жутко замерзла.

— Ладно, погоди.

Он развязал завязки на своей куртке и начал снимать ее. Но я шагнула к нему, и он запахнул полы, укутав нас обоих. Я обхватила его руками, и Патрик прижал меня к себе. Я чувствовала его крепкую грудь, а потом ощутила его губы, касавшиеся моего лба. Я подняла к нему лицо, и он поцеловал меня, крепко и быстро.

— Ну вот, — сказал он со злостью в голосе. — Все. Довольна? — Он словно колол меня словами и своими яростными поцелуями. — Вот тебе. Вот…

Но я с готовностью встречала их, прижимаясь к нему все сильнее и отвечая на каждый его поцелуй.

— Вот, вот… — с любовью успокаивала я его. — Вот…

Патрик прислонился спиной к двери насосной станции, а я льнула к нему всем телом под его теплой курткой. Внезапно он выпрямился и опустил руки.

— Что случилось? — спросила я. — Только не говори, что тебе все равно…

— Я все равно должен ехать, — упрямо сказал он.

— Ехать? Ты не можешь этого сделать. Мы любим друг друга.

— Это не имеет значения. Я не могу допустить, чтобы это сделало меня слабым. Я не брошу…

— Патрик, сколько можно обманывать себя? Делать это просто, знаю по себе. Но любовь все же имеет значение для тебя. Или ты думаешь, что я не чувствую желание, которым пылает твое тело?

— Я могу запереть его снова в любой момент.

— Неправда.

— Правда.

— Ну ладно. Тогда пройди испытание на правдивость своих слов. Давай сюда жезл. — Я потянулась к чехлу, висевшему у него за спиной.

Он попытался увернуться, но я уже поймала кожаный футляр и потянула его к себе.

— Ради бога, поосторожнее с ним! Ему больше тысячи лет.

— Вытаскивай жезл.

— Ты ведешь себя как умалишенная.

— Делай это, — не унималась я, не ослабляя хватку.

— Хорошо.

Он снял чехол с плеча, откинул клапан и вынул посох.

— Теперь дай его мне, — сказала я.

Жезл оказался легче, чем я ожидала, потому что золото было не сплошным, а полым внутри, и служило оно для защиты посоха Греллана, вырезанного из орешника: он-то и был священной реликвией, а золото — лишь его панцирь.

— Возьми его! — крикнула я Патрику.

— И возьму! — закричал он в ответ. — Ты взбалмошная женщина.

— Поклянись от всего сердца, что ты искренне хочешь покинуть меня, — настаивала я.

Он взял жезл в руки и наклонился вплотную ко мне, так что теперь я видела, как тщательно он подбирает каждое слово.

— Я хочу покинуть это место и эту женщину и не возвращаться сюда, чтобы служить делу, которому посвятил всю свою жизнь. Я отказываюсь любить ее. В этом состоит правда. — Он грозно поднял посох над головой.

В свете уличного фонаря мне были видны его глаза. Он ушел в солдаты. И был потерян для меня навсегда.

— Жезл холодный, — сообщил он мне. — В конце концов, это ведь оружие воина.

— А ты и рад, — вздохнула я, сдаваясь.

Суровый мужчина. Я вспомнила, как Патрик выкапывал большие камни у нас на поле и выкладывал из них каменную стену — она так и не покосилась, не развалилась, осталась нерушимой. Я подумала о том, как ирландское слово dán, обозначающее «судьба», постепенно превратилось в dána — храбрость, а затем и в danaid — скорбь. Патрик слишком привык к чувству долга и скорби, он был способен выдержать это. А если позволить любви захватить его, счастье могло его просто уничтожить.