Ах, Вильям! - Страут Элизабет

— Об этом я не подумал. Придется купить ей новую кровать.

— И письменный стол, — сказала я. А затем добавила: — Прими-ка ты душ, и пойдем поужинаем.

И он побрел в душ, а когда вернулся — в свежей рубашке, вытирая белые волосы полотенцем, — выглядел уже куда лучше.

* * *

За ужином мы разговаривали о многих вещах. Мы пошли в старый уютный ресторанчик и сели за дальний столик, в середине лета легко найти свободный столик, и мы сидели и разговаривали. Но мне было больно. Мне было больно за этого человека — моего бывшего мужа. Мы долго разговаривали об Эстель и Бриджет, а потом — уже не так долго — о наших девочках; Вильям сказал, что сам сообщит им об уходе Эстель, и я сказала: «Конечно».

Затем, взяв ломтик хлеба, он произнес:

— У Кэтрин до меня была дочка.

— Я знаю, — ответила я.

Проведя кое-какие изыскания — еще до конференции, — Вильям выяснил, что его мать забеременела через несколько месяцев после того, как его отца отправили в Англию.

— Так что девочке, — Вильям все посчитал, установил все даты, — было около года. Она только делала первые шаги, Люси, когда моя мать просто взяла и упорхнула из дома.

Он взглянул на меня, и в лице его была боль. Это разбило мне сердце, и я смутно почувствовала, что в глазах Вильяма мать предала его, как предали его две жены.

— Но отец, Клайд Траск, через год он женился снова, — продолжал Вильям. — На некой Мэрилин Смит. — Фамилию он произнес с пренебрежением. — Они прожили в браке пятьдесят лет. У них родились сыновья.

Я легонько сжала его ладонь:

— Пилли, мы во всем разберемся. Мы со всем справимся, не переживай.

— Это скорее по твоей части, — сказал Вильям.

— Ты шутишь? Я ни с чем не могу справиться! — сказала я.

— Люси, — сказал он. — Ты справляешься со всем.

* * *

В такси по дороге домой мне пришло в голову, что я ушла от Вильяма почти так же — хоть и не совсем без предупреждения. И, не считая стопки одежды, я ничего с собой не брала. Но я давно говорила ему, что хочу съехать. Давно говорила, что, живя с ним под одной крышей, чувствую себя птицей в тесной коробочке. Он не понимал, что я пытаюсь этим сказать, и я его не виню. Я сняла квартиру всего в паре кварталов от нашего тогдашнего дома в Бруклине. С переездом я тянула почти год, но однажды, в понедельник, когда Вильям ушел на работу, я позвонила в магазин матрасов, и через два часа в мою крохотную квартирку доставили матрас, и я подумала: «Боже, Люси». А может, я ничего не подумала. Мне было безумно страшно. Так вот, я сложила кое-какие вещи в мусорный мешок и отнесла их в новую квартиру, а потом купила сковородку в аптеке и еще тарелку с вилкой. А потом позвонила Вильяму и сказала, что съехала.

Никогда не забуду его голос в трубке. «Правда? — тихо сказал он. — Ты правда съехала?»

Сидя в такси, я подумала: «Великодушно с его стороны не напоминать мне об этом сегодня».

Потом я стала размышлять об Эстель, о том, что она (предположительно) не решилась бы на такой шаг, не будь у нее связи на стороне. Я не говорила об этом Вильяму. Кто бы это мог быть, гадала я, уж не тот ли мужчина из театра, которому она сказала: «Умираешь со скуки?» Меня злость брала, когда я о ней думала. «Господи, — сказала я про себя. — На дух тебя не переношу». Она обидела Вильяма, и поэтому я ее на дух не переносила.

О Кэтрин я тогда особенно не задумывалась. Меня больше беспокоило, как там Вильям в пустой квартире. А впрочем, к беспокойству за Вильяма примешивалась и некоторая неприязнь по отношению к Кэтрин.

* * *

Когда я узнала об интрижках Вильяма — у него их было несколько, — наши девочки уже спали, они тогда были подростками, близилась полночь, и сперва он выдавал сведения маленькими порциями, а затем большими. За два дня до этого, проверяя карманы его рубашки перед химчисткой, я нашла там чек; это был счет за ужин на двоих — так я решила, исходя из суммы, — чек был из ресторана в Виллидже, за тот день, когда Вильям поздно вернулся с работы. Я со страхом показала ему чек и спросила про ресторан. Он (как мне показалось) опешил, но затем сказал, что у его коллеги случились неприятности и он повел ее ужинать. Почему он не упоминал об этом? Не помню, что он ответил, но ему удалось развеять мои сомнения — почти. (Уже несколько лет мне снилось, что Вильям мне изменяет, и всякий раз, когда я рассказывала ему об этом, он ласково успокаивал меня и говорил: «И откуда у тебя только такие сны?») Но два дня спустя у нас были гости, супружеская пара, и я поднялась с женой на крышу, ей хотелось покурить, и там она рассказала, что у нее в Лос-Анджелесе есть любовник. «Секс великолепный, — сказала она и затянулась. — Секс просто волшебный».

И, когда она сказала это, я поняла. Насчет Вильяма. Не знаю, почему именно в тот момент, но я все поняла, и когда мы вернулись в квартиру и я взглянула на Вильяма, думаю, он прочел это у меня на лице, и мы подождали, пока гости уйдут и пока девочки лягут спать, и тогда я передала ему слова той женщины, и немного погодя он сознался. Сначала в одной связи, потом еще в нескольких. Кажется, особенно дорога ему была женщина с работы, хоть он и говорил, что никого из них не любит. Но про Джоанну он не рассказывал еще три месяца. А когда рассказал, я думала, что умру. Я и так думала, что умру, когда слушала про других женщин. Но эта женщина, Джоанна, много раз бывала в нашем доме, как-то летом, когда я лежала в больнице, она водила ко мне наших девочек, она была не только другом моего мужа, но и моим тоже.

Во мне надломился стебель тюльпана. Вот что я почувствовала. И так и не сросся.

После этого я начала писать более правдиво.

* * *

— Мам! — воскликнула Бекка в трубку, когда я шла в аптеку на следующий день. — Мам, это какой-то ужас!

Я сразу поняла, что Вильям рассказал ей про Эстель.

— И не говори, — ответила я. На тротуаре стояла скамейка, и я на нее села.

— Это какой-то ужас, — повторила Бекка. — Ну как так можно? Мам!

— И не говори, солнышко. — Мимо ходили люди, и я смотрела на них сквозь солнечные очки невидящим взглядом. Затем у меня завибрировал телефон, это звонила Крисси. — Крисси звонит, — сказала я. — Подожди минутку.

Я нажала на зеленый круг, и раздался голос Крисси:

— Мам, поверить не могу! Просто поверить не могу!

— И не говори.

Так и продолжалось: девочки наперебой возмущались, а я спокойно беседовала с ними, и, когда они обе спросили, что теперь будет с папой, я сказала, что он придет в норму. Я произнесла это как можно увереннее, потому что сама не была уверена, — а впрочем, что еще ему оставалось делать, что еще остается делать большинству из нас?

— Он не так уж стар, — сказала я им. — У него крепкое здоровье, все у него наладится.

Не прошло и недели, как Крисси заказала в комнату Бриджет кровать и письменный стол, а еще она купила новые ковры.

— Они гораздо красивее, — сказала Крисси. — Тут сразу стало повеселей.

Какая она замечательная, наша Крисси. Умеет быть за главную.

Еще через три недели она позвонила и сказала:

— Мам, мы устраиваем ужин у папы дома. Мы хотим, чтобы ты пришла.

* * *

Тут надо кое-что пояснить — знаю, я обещала не упоминать больше о Дэвиде, но мне кажется, вы должны знать.

Я говорила, что Вильям был моим единственным домом, и это правда. Дэвид — как я уже рассказывала — рос в бедности, в общине хасидских евреев в Чикаго. Но в девятнадцать лет он покинул свою общину, и его подвергли остракизму, и он почти сорок лет не общался ни с кем из родных, пока с ним не связалась сестра. А знать вам нужно вот что: нас с Дэвидом объединяло то, что нас обоих воспитывали в отрыве от культуры внешнего мира. У нас обоих не было в детстве телевизора. У нас было лишь расплывчатое представление о войне во Вьетнаме, пока мы сами не изучили ее уже во взрослом возрасте, мы оба не знали песен времен нашего детства — потому что никогда их не слышали, мы ни разу не бывали в кино, пока не выросли, мы не знали самых обычных крылатых выражений. Трудно описать, каково это — расти в изоляции от мира. Поэтому мы стали друг другу домом. И все равно нам казалось (мы оба это чувствовали), будто мы — птицы, примостившиеся на телефонных проводах Нью-Йорка.