Критика платонизма у Аристотеля - Алексей Федорович Лосев
Критика платонизма у Аристотеля читать книгу онлайн
Как признано почти всеми, из античных текстов самый трудный и ответственный, это – текст Аристотеля.
Я хотел дать текст Аристотеля без всяких изменений, т.е. дать не пересказ, а именно перевод, максимально точный перевод Аристотеля, и в то же время сделать его понятным. Прежде всего, я стараюсь, поскольку позволяет язык, передать точно фразу Аристотеля. Затем, когда это выполнено, я всячески стараюсь сделать ее максимально понятной. Для достижения такой понятности я широко пользуюсь методом квадратных скобок, как я его называю, т.е. начинаю вставлять пояснительные слова после каждого выражения, содержащего в себе какую-нибудь неясность или двусмысленность.
Давая перевод XIII и XIV книги «Метафизики», я рассматриваю свою теперешнюю работу как предложение русскому ученому миру и как пробу. Пусть люди, знающие дело, выскажутся, какой именно перевод Аристотеля нужен современной русской литературе.
Восьмикнижие:
1. Античный космос и современная наука. Μ., 1927. 550 стр.
2. Философия имени. Μ., 1927. 254 стр.
3. Музыка как предмет логики. Μ., 1927. 262 стр.
4. Диалектика художественной формы. М., 1927. 250 стр.
5. Диалектика числа у Плотина. М., 1928. 194 стр.
6. Критика платонизма у Аристотеля. М., 1929. 204 стр.
7. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1930. 912 стр.
8. Диалектика мифа. М., 1930. 250 стр.
– Тут, по-видимому, Аристотель делает упрек в т.н. «третьем человеке» (ср. выше 1079a 14). Этот упрек совершенно несостоятелен. Конечно, раз идея есть идея вещи, а вещь несет на себе идею, – между ними не может не быть чего-то общего. Но зачем же это общее представлять себе опять в виде какой-то одинокой, изолированной и метафизически гипостазированной вещи? Вовсе тут не получается никакого «третьего человека», а получается некая новая форма, средняя между идеей и вещью, которая уже не есть ни чистая идея, ни чистая вещность. В платонизме тут мы находим учение о символе, у самого же Аристотеля тут дается великолепная концепция «чтойности», являющейся как раз тождеством идеи и материи[7]. Аристотель, вероятно, понимал свое учение о «чтойности» и «метаксю», но Платоновского «метаксю» он не понимает.
b) Во-вторых, можно допустить, что между идеей и вещью совершенно нет ничего общего. Но тогда их объединяет только имя, как если бы назвали человеком и Каллия и кусок дерева (1079a 86 – b 3).
– Этот случай, конечно, нелепый. Но ведь и Платон не думает так. Наоборот, весь платонизм есть не что иное, как теория «участия» вещей в идеях и диалектика взаимосвязи того и другого.
c) В-третьих, высказывается еще одна возможность, которая выражена у Аристотеля так отвратительно, что нужно целыми часами сидеть над этими девятью строчками, чтобы уразуметь то, что имеется здесь в виду. Смысл этого аргумента, как я понимаю, сводится к следующему.
Вещь и идея имеют нечто общее, и это общее есть общее понятие. Что такое общее понятие в отношении к вещам, это известно и мало интересно. Но что такое общее понятие в отношении к идее? Оно, говорит Аристотель, приписывая эту мысль, очевидно, Платону или платоникам, вполне соответствует идее, но только для получения идеи к понятию надо прибавить один момент. Этот момент сводится к тому, что мы начинаем примышлять, чего именно, какой вещи данное понятие является понятие.
Надо сказать, что такими словами Аристотель вполне правильно описывает отличие идеи от понятия, но только это выражено у него чересчур популярно и нетехнично (для Платона). Действительно, идея отличается от понятия своей картинностью, смысловой образностью; и она, конечно, содержит в себе не просто отвлеченный смысл, но как-то и самую вещь (правда, в умном смысле). И вот Аристотель следующим образом возражает против такого понимания идеи.
К чему собственно вы будете прибавлять «вещь», спрашивает он. Пусть мы имеем общее понятие (или, что то же, определение) круга. «Вещь» круга можно прибавлять к «центру», к самой поверхности круга или ко всем моментам определения круга. Куда вы будете прибавлять? Ведь каждый момент понятия должен быть превращен в идею; тут все только идеи.
Во-вторых, неизвестно, рассуждает Аристотель, как же осуществится такое прибавление, если «прибавка» будет внешним родом в отношении отдельных моментов понятия, которые станут тогда для него уже отдельными видами (1079b 3 – 11).
– Если я правильно разобрался в большой словесной неясности, которой отличается этот аргумент, то его легко подвести под общую характеристику Аристотелевской критики как формалистически-дуалистической.
Первое затруднение Аристотеля сводится к тому, что он никак не может понять, как отдельные моменты определения соединяются в одно целое и неделимое. Отсюда ему не понятно, к чему именно прибавляется «прибавка».
Во втором же случае затруднение его состоит в том, что ему непонятно, как род может объединиться с своими видами.
Таким образом, оба эти возражения есть отказ от понимания того, как объединяются и отождествляются общее и частное. Аналоги подобных рассуждений у Аристотеля многочисленны. И мы уже видели, что феноменологически Аристотель очень хорошо умеет отождествлять общее и частное. Мы приводили и некоторые тексты. Но это, конечно, недоступно ему антиномико-диалектически; и отсюда вся неясность для него проблемы отличия «идеи» от «общего понятия».
7. Продолжение.
Таковы аргументы XIII 4. В главе XIII 5 они продолжаются.
6)
Допущение идей совершенно бесполезно, потому что:
a) они, будучи отвлеченными сущностями, не есть причина ни движения, ни вообще какого-нибудь изменения (1079b 14 – 15);
b) они, не будучи субстанциями вещей, нисколько не объясняют знания о вещах (15 – 17);
c) будучи вне того, что участвует в них, они не объясняют и бытия этого участвующего (17 – 18);
d) не суть они причины вещей и в смысле определения их акциденций (18 – 23).
– Все эти аргументы основаны на дуалистической метафизике идей, против которой сам Платон привел неотразимые доводы в «Пармениде». «Причину» Аристотель понимает слишком натуралистически. В этом смысле, идея конечно, не есть причина. Но если вдуматься в Платоновскую диалектику, то станет ясным, что идея есть причина и в этом смысле, хотя, прежде всего, она – причина в смысле идеальном, причем такая идеальная причина отлична и от метафизической вещности и от отвлеченного понятия. Она – символична, будучи средней сферой между отвлеченным смыслом и вещественными изменениями.
Таким образом, Аристотель совершенно неправ, что Платоновская идея не захватывает ничего изменчивого и не есть причина изменения. Она осмысливает все, в том числе и изменение. Знание также не может обходиться без идей, потому что сам же Аристотель доказывает, что оно относится всегда к неподвижному и общему. «Бытие» находится во взаимно-антиномическом равновесии с «идеей»; и нельзя с точки зрения Платона, определенно сказать, что чем определяется. Бытие и «идея» взаимно определяют одно другое, причем получается совершенно определенный синтез этой антиномики – в бытии мифолого-символическом.
7)
Вещи не могут происходить из идей, даже если они суть результат «подражания» этим идеям (23 – 26).
a) Ведь подражание чему-нибудь еще ничего не говорит о реальности этого предмета подражания. Подражать можно тому, что только мыслится и вовсе никак не существует (26 – 30).
b) Это учение о подражании идеям приводит к тому, что у одной и той же вещи оказывается несколько образцов, как напр., если человека определять как «животное двуногое», то «человек» должен «подражать» и «животности» и «двуногости», не говоря уже о «человеке-в-себе» (31 – 33).
c) Кроме того, если идея есть «образец» для вещи, то для определенного класса идей есть свой особый «образец», уже родовой, так что и «образец» и «отображение» оба
