Агнес - Хавьер Пенья

Кэти была не такой. Кэти могла затаить обиду и носить ее в себе, а Анн этого не понимала. Кэти была неспособна забыть. Она не забыла и своей обиды на Анн-Мари за то, что та вышла замуж за человека, которому предстояло стать Луисом Форетом, но здесь она, по крайней мере, старалась. Это не означало, что Кэти не ненавидела ее временами. Но часто способа, каким он бросил Анн и Нату — так безжалостно, так унизительно, — хватало, чтобы притушить ее враждебность. Для этого эффекта ей было достаточно всего лишь представить, как он все бежит и бежит, в то время как дочка и ее мать все ждут и ждут. Она улыбалась, думая о поданном в полицию заявлении о пропаже человека, — несколько соседей с полной уверенностью утверждали, что видели его беззаботно бегущим в спортивном костюме. Какие-нибудь признаки тревоги? Опасности? Угрозы? Никаких, офицер. Она улыбалась, думая о гримасе на лице полицейского: сеньора, мы не в силах что-либо сделать в случае, если ваш супруг ушел по собственной воле.

Однако Кэти хотела знать, как идут дела у человека, который уже стал Луисом Форетом. В глубине души она жаждала услышать о том, что у него все хреново, что он разорен, тяжело болен или даже мертв. Тот факт, что она ни разу его больше не видела и ничего о нем не знала, подводил ее к мысли, что предположение о его смерти не столь уж и нелепо. Она просто хотела знать. Вот и все. В противоположность Анн, которая хотела продолжать оставаться в неведении. Но Кэти ее убедила, и они отправились к частному детективу, чтобы установить местонахождение человека, о котором они и знать не знали, что он теперь — Луис Форет.

Детектив принял их в крошечном кабинете, за-ставленном книжными шкафами с томами уголовного кодекса и с тремя офисными стульями, обтянутыми кожей. Он внимательно выслушал, после чего попросил рассказать ему все, что они сочтут возможным, об отношениях с субъектом запрошенного расследования, пояснить, почему хотят собрать о нем сведения, а также предоставить информацию о своей жизни в данный момент. И высказал желание побеседовать с каждой из них по отдельности.

— И для чего это вам? — поинтересовалась Кэти.

— Чем больше сведений мне удастся собрать, тем скорее я смогу установить местонахождение субъекта и предоставить вам наиболее полную информацию, — объяснил он. У детектива были глаза навыкате и седые кудряшки, похожие на содержимое вспоротой подушки. — Оплату возьму только за предоставленную вам информацию. Если ничего не узнаю, платить вам не придется.

— Великолепно, — сказала Кэти, поправляя указательным пальцем очки в черной оправе. Похоже, она была довольна.

Однако она не знала, что только что наняла того же частного детектива, который был на содержании у человека, который уже стал Луисом Форетом, и собирал о них информацию.

По словам Форета, Рускус сказал, что третьей пассажирке «микры», той, что сидела на переднем сиденье рядом с водителем, очки в черной оправе впечатались в глаза и скулы. Она, должно быть, врезалась лицом в приборную панель. Женщина была такой миниатюрной, что до ветрового стекла не достала, однако исход тот же: мгновенная смерть от сильного удара. По крайней мере, не дожила до того момента, когда ее лицо превратилось в противогаз. Увидев ее, Рускус принимает решение оставить пожарную часть и вернуться на архитектурный факультет, который когда-то бросил.

Трое носилок, накрытых белыми простынями, рядком стоят на асфальте.

Приезжает еще две машины скорой помощи. В одной из них судмедэксперт, у которого имеется постановление судьи забрать трупы.

— Ну что ж, — говорит сержант Peca, собирая инструменты, — здесь мы вроде как закончили.

Женщина в вечернем платье с каждой минутой нервничает все больше. Ребенок успокоился, сидит в машине скорой помощи и лижет леденец на палочке в форме сердечка, зато мать его сама не своя. Гвардеец, что препирался с Ресой, по-прежнему торчит возле нее. Женщина то и дело посматривает в телефон, будто ждет сообщения, которое все не приходит.

— Вот ведь черт, — удивляется Peca, — у нее даже телефон не разбился. Здесь явно паленым пахнет, как пить дать.

Скорее из любопытства, чем по какой-то иной причине они подходят к гвардейцу и женщине, чтобы распрощаться, а заодно послушать, о чем речь.

— Итак, вы возвращались с первого причастия, — говорит жандарм.

— Именно так.

— Первого причастия вашего сына.

— Да.

— А где ребенок, у которого было первое причастие? Потому что это явно не он. — Гвардеец указывает на мальца, разглядывающего собственный розовый язык за окном машины скорой помощи.

— В другой машине.

— И где же эта другая машина?

— Ехала впереди.

— Другую маши ну вел отец?

— Нет.

— А где ехал отец?

— Он не был за рулем.

— Но где в таком случае эта другая машина?

— Ехала перед нами.

— И никто из этой машины по вам не скучает?

Женщина смотрит в мобильник. Чертит равнобедренный треугольник, чтобы его разблокировать.

— Трасса перекрыта, — нехотя говорит она.

— Но, черт возьми, можно ведь было хотя бы поинтересоваться, что с вами и с ребенком.

— Моего мужа сопровождают.

— Сопровождают куда?

— В тюрьму.

Гвардеец даже слегка подпрыгнул. Сержант Peca хватает капрала Рускуса за локоть.

— Как это в тюрьму?

— Мой муж отбывает наказание.

— И он был на свободе?

— Да, с разрешения.

— На каком основании?

Женщина в раздражении вновь чертит треугольник, чтобы разблокировать телефон.

— А вы не понимаете? На основании первого причастия нашего сына. Не дурите мне голову.

— И он должен вернуться?

— Не позже семи.

Рускус косится на свои часы — дизайнерские, с тремя циферблатами, подарок от матери по случаю успешной сдачи экзамена на пожарного. Если он уволится, подарок придется вернуть — он его не достоин. Шесть пятьдесят.

Сержант Peca о чем-то раздумывает.

— А вы на что тут любуетесь? — обращается к ним жандарм. — Неужто еще не закончили?

— Пришли попрощаться, — отвечает Peca.

— Прекрасно, всего хорошего, можете ехать.

Peca открывает рот, напоминающий проделанное ранее болторезом отверстие в «микре», но что бы он ни собирался сказать, слова застревают в горле. Как ящерка у Рускуса.

Шагая к пожарной машине мимо трех трупов, Рускус задерживает взгляд на маленьком холмике, теле девочки, и из глаз его брызжут слезы.

— Боже правый! — прорывает сержанта, и он старается сделать так, чтобы ни гвардейцы, ни санитары не увидели, как рыдает его коллега. Их пожарному корпусу уже и так хватило унижения за этот вечер.

Рускус всхлипывает, вытирая рукавом сбегающие на огнестойкий костюм слезы.

— Ну же, Рускус, — говорит сержант, —