Пушкин и прекрасная Натали - Наталия Борисовна Горбачева

ответы Натальи Николаевны: «…Не понимаю, чем заслужила такого о себе дурного мнения, я во всем, всегда, и на все хитрые вопросы с вами была откровенна, и не моя вина, если в голову вашу часто влезают неправдоподобные мысли, рожденные романтическим вашим воображением, но не имеющие никакой сущности. У страха глаза велики».

И все-таки почему Наталья Николаевна несколько лет терпела излияния Вяземского, его назойливые посещения, поддерживала, насколько возможно, дружеские отношения с семьями Карамзиных и Вяземских?

«…Законы света были созданы против нее (против женщины. – Н. Г.), и преимущество мужчины в том, что он может не бояться», – писала в одном из писем Н.Н. Пушкина. Она прекрасно понимала, что общественное мнение – огромная сила, которая однажды уже навалилась непомерной своей тяжестью на ее семейный мир и поколебала его до самого основания. Ее детям предстояло жить, вращаясь в светском обществе. Ради их будущего было необходимо соблюдать светские условности и приличия, поддерживать необходимые связи, тем более что пока она была одна – вдова с четырьмя детьми без искреннего защитника и покровителя ее интересов. Салон Карамзиных в определенных кругах в большой степени формировал это самое общественное мнение.

Но остановиться лишь на таком объяснении мотивов поведения Натальи Николаевны было бы несправедливо. Вяземский признавал: «Вы (Н.Н. Пушкина. – Н. Г.) слишком чистосердечны, слишком естественны, слишком мало рассудительны, мало предусмотрительны и расчетливы…» Голого расчета никогда не было в поступках Н.Н. Пушкиной. Более всего она полагалась на движения чуткого своего сердца. А сердце подсказывало ей, что Вяземский необычный человек. Князь был представителем старинного рода, происходившего из Рюриковичей. В середине XIX века таких родов в России было по пальцам перечесть – они угасали… Из восьмерых детей Петра Андреевича семеро умерли в младенческом и молодом возрасте. Это не могло не омрачать жизнь князя с его уважаемой Пушкиным супругой Верой Федоровной, с которой они прожили вместе 67 лет…

Петр Андреевич был первым, кто оценил талант Пушкина. О 16-летнем гении 22-летний Вяземский писал Батюшкову: «Что скажешь о сыне Сергея Львовича? Чудо и всё тут. Его „Воспоминания“ вскружили нам голову с Жуковским. Какая сила, точность в выражении, какая твердая и мастерская кисть в картине. Дай Бог ему здоровия и учения, и в нем будет прок, и горе нам. Задавит, каналья!»

Впоследствии Вяземский был сам известен и признан как поэт. Вяземского считали одним из духовных руководителей декабрьского восстания 1825 года, недаром декабрист Рылеев писал ему: «Вам не должно забывать, что однажды выступив на такое прекрасное поприще, какое вы себе избрали, дремать не должно! давайте нам сатиры, сатиры, сатиры». О «прекрасном поприще» есть отзыв и агента III Отделения: «Образ мыслей Вяземского может быть достойно оценен по одной его стихотворной пьесе „Негодование“, служившей катехизисом заговорщиков». Вяземский, разделяя некоторые декабристские взгляды, от революционных обществ держался вдали, отчего заслужил прозвище «декабриста без декабря».

«К счастью он мыслит, что довольно редко между нами», – заметил однажды о своем друге Пушкин. И чем глубже размышлял Вяземский, тем дальше отходил от своего первоначального романтического и туманного взгляда на свободу.

После гибели Пушкина в стихах Вяземского появились мотивы одиночества и тоски о прошлом, всё более усиливающиеся с годами, ознаменованными чредою нескончаемых утрат:

Смерть жатву жизни косит, косит

И каждый день, и каждый час

Добычи новой жадно просит

И грозно разрывает нас…

Как много сверстников не стало,

Как много младших уж сошло,

Которых утро рассветало,

Когда нас знойным полднем жгло…

А мы остались, уцелели

Из этой сечи роковой,

Но смертью ближних оскудели

И уж не рвемся в жизнь, как в бой…

Сыны другого поколенья,

Мы в новом – прошлогодний цвет:

Живых нам чужды впечатленья,

А нашим – в них сочувствий нет.

Они, что любим, разлюбили,

Страстям их – нас не волновать!

Их не было там, где мы были,

Где будут – нам уж не бывать!

Наш мир – им храм опустошенный,

Им баснословье – наша быль,

И то, что пепел нам священный,

Для них одна немая пыль.

Так, мы развалинам подобны,

И на распутии живых

Стоим, как памятник надгробный

Среди обителей людских.

В поисках поддержки Вяземский невольно потянулся к Наталье Николаевне Пушкиной, которая, как он сам понимал, в труднейших обстоятельствах собственной жизни сумела придать своему существованию «достоинство и характер святости», тот пример «святости» был необходим ему как воздух, ежедневно, ежечасно…

Ревность Вяземского ко всем претендентам на ее руку была именно «духовного свойства». Он боялся, что вместе с Натальей Николаевной он навсегда лишится того, что его, еще живого и страдающего, связывает с памятью Пушкина, с его творческой энергией, о которой Вяземский с восхищением писал: «Труд был для него святыня, купель, в которой исцелялись язвы… восстанавливались расслабленные силы. Когда чуял он налет вдохновения, когда принимался за работу, он успокаивался, мужал, перерождался». В свои кризисные 1840-е годы Вяземский искал, кто бы сдвинул его с мертвой точки…

Вдова Пушкина – свидетельница многих кризисных дней своего великого мужа, чуткая душа, – понимала и состояние Вяземского и жалела его, как она жалела всех, кто нуждался в ее помощи. Вот причина, по которой Наталья Николаевна терпела Вяземского, его навязчивую «дружбу».

Когда она вторично вышла замуж, то у Карамзиных бывать перестала, и сам князь прекратил назойливые посещения. Наталья Николаевна изредка переписывалась с ним, нечасто встречалась у общих знакомых. Такое положение дел устраивало, как видно, обоих. «Карамзиных я очень редко вижу, – писала Н.Н. Пушкина-Ланская Вяземскому в 1853 году, – самой некогда въезжать, княгиня (Е.Н. Мещерская – дочь Карамзиных. – Н. Г.) всегда больна… Софи все бегает, но к нам никогда не попадает. Вечера их, говорят, многочисленны, но я на них ни разу не была».

Военный, средних лет, генерал, темноволосый…

В своих воспоминаниях А.П. Арапова, «ручаясь за достоверность, потому что слышала от самой матери», приводит рассказ о событии, происшедшем за несколько месяцев до смерти Пушкина.

«Произошло это вечером, дома. Мать сидела за работой; он (Пушкин. – Н. Г.) провел весь день в непривычном ему вялом настроении. Смутная тоска обуяла его: перо не слушалось, в гости не тянуло, и, изредка перекидываясь с нею словом, он бродил по комнате из угла в угол. Вдруг шаги умолкли, и, машинально приподняв